Он мстит мне, мстит за детство, за те
благословенные светлые времена, когда в рот мне смотрел, слушал,
как оракула; верхом на своем чудовищном механизме, вооруженный
киловаттами, байтами, блинкетами, берет реванш у меня, у которого
- ничего, кроме израненного сердца и белой, белой бумаги. Два
часа в электродах! И Вербицкий повиновался, сам не понимая,
отчего он, такой гордый обычно, позволяет бывшему другу и
нынешнему врагу унижать себя; все в нем бунтовало,
сопротивлялось, требовало ударить наотмашь и исчезнуть с
торжествующим медным криком - но он был словно под гипнозом,
подчинялся и даже подшучивал в тон кретинически улыбающемуся
садисту. "Аппараты для облучения практически уже есть.
Применяются они совсем не в медицине, но мы хорошенько подумали,
и пишем теперь на унифицированные кассеты. Представляешь - за
полгода, с минимальными затратами, можно оборудовать все
поликлиники. А вот сам спектрограф стоит не меньше авианосца..."
Симагин стал прокручивать спектрограмму - на экране потянулись
бесконечные, однообразные кривые. "Думаешь, я знаю, что это за
пик? - кричал он, размахивая руками и тыча в экран. - А вот эта
серия всплесков? Где-то здесь чувство прекрасного... Но где? Что
именно? Как прочесть?" Вербицкого затошнило, когда он покосился
на свое чувство прекрасного. Молодой хлыщеватый парень,
прислушиваясь, прогуливался рядом. "Вадик, - спросил Симагин, -
вам нечем заняться?" И небрежно, выламываясь в роли большого
начальника, дал ему какое-то поручение. Зато подклеилась совсем
уже юная девчонка, гроза младших научных - губки бантиком, грудки
торчком - уставилась на Симагина огромными пустыми глазами,
спросила, не хотят ли тут кофе, потом стала встревать в рассказ,
подчеркивая личный Симагина вклад; Симагин картинно смущался,
махал на хитрую девчонку руками, но было очевидно, что каждое ее
слово он принимает всерьез и что грубая эта лесть доставляет ему,
как всякому ничтожеству на коне, неподдельное удовольствие. Было
очевидно, что сексапилочка из кожи лезет вон, чтобы понравиться
Симагину, - это было уже какое-то извращение, и не сразу
Вербицкий сообразил, что она просто подлещивается к тому, кто на
данный момент в лаборатории главнее всех, а сообразив, даже
посочувствовал ей - насчет Симагина это гиблое дело. "Возьми тот
же рак, - бубнил Симагин, даже не замечая ее отчаянных потуг. -
Дай мне незнакомую регистрограмму, и я сразу скажу, есть рак или
нет. Но я не смогу определить, рак желудка это или, скажем, рак
матки!" Девчонка отчаянно покраснела, но Симагин видел лишь
бегущие кривые. "Разве меня можно подпускать к живым людям? -
хныкал он. - Надо каждый пичок отождествить, каждую морщинку. Это
ж такая механика, Валера. Ты даже не представляешь, какая это
сложная механика - человек. Как в нем все переплетено. И мы туда
- со своей кувалдой..." Высоченный парень, проходивший мимо с
какой-то папкой, остановился поодаль, остервенело дымя
"Беломором". Наверное, ждет не дождется, когда его вылечат
спектром от папирос, подумал Вербицкий. Или от рака. От рака
матки. "Вот это пичище", - сказал парень. "Да", - согласился
Симагин как-то неловко, покосившись на Вербицкого с какой-то
виноватостью в глазах. "А помните, какая блямба была здесь у
того? - тактично вставила пацанка. - Раза в два повыше..." Симагин
облегченно вздохнул. "Еще бы. У чиновников синдром ДУ -
профессиональная болезнь". Они засмеялись чему-то своему.
Вербицкий чувствовал себя болезненно голым, уродливо голым,
синюшным, и поэтому, стрельнув "Беломорину" у верзилы, тоже
закурил и стал, кутаясь в дым, снисходительно улыбаться. "Вот
здесь где-то садомазохистский регистр, - сказал Симагин угрюмо и
оперся обеими руками на пульт. Ссутулился. - Если я буду лечить
садиста, мне же надо давать сюда какой-то блик... А куда?" Потом
Вербицкий ушел.
Низкое небо снова собиралось пролиться тяжелым нечистым
дождем, с Обводного несло какой-то заразной химией, карболкой,
что ли - запах был тошный, поганый, означал гангрену. Кассета
готова была, казалось, прожечь пиджак; невыносимо тяжелым грузом
она моталась в кармане и глумливо вопила оттуда о всемогуществе
науки - всемогуществе вторжения металлической шестерни,
победитовой циркульной пилы в беззащитную живую плоть, от
рождения не знавшую колеса, но познавшую колесо и покатившуюся в
пропасть, ибо колесо, как бы ни было оно совершенно, может
катиться только вниз. Что они все делают со мной, кричал
Вербицкий, идя вдоль бесконечной обшарпанной стены, зачем я-то
должен катиться вместе с ними, ведь я твержу: не надо, а он
твердит: надо, и слушают его, потому что верхом на его "надо"
удобнее, удобнее катиться! А катиться - всем! И мне!
Ведь это иллюзия, это сон золотой: будто мы любим и не любим
точь-в-точь как прежде, покуда грохочущие колеса и шестерни
исторических процессов перепахивают и перемалывают пространство
отдельно от нас, на далекой периферии переживаемого мира - мира
друзей, подруг, детей; нет, они медленно мнут нас и плющат, и
выкручивают, а мы лишь чувствуем смутно, что любим и не любим
как-то иначе. Пугливей, бесплотней, бессовестней. Господи! Да
ведь даже рабы, столь же мягкие, слабые, ограниченные религиозной
этикой, сколь и их хозяева, одним фактом своего рабства
развратили и развалили античность - что же говорить о не знающих
ни преданности, ни ненависти, вне добра и зла кроящих любую
органику циркульных пилах, которые равным образом может включить
кто угодно, зачем угодно!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85