он долго вытирал лицо, ладони и
забрызганные выходные брюки, заботливо выглаженные мамой пять
часов назад, только что выпавшим снегом - брал чистое и
отбрасывал грязным, и снова брал и отбрасывал, и снова... И
навсегда погасла Настя с параллельной колонки, и глупым,
тошнотворным стало то, что вызывало трепет. Она долго не могла
понять перемены, даже звонила сама и, запинаясь, как запинался
полгода он, просила что-то объяснить по литературе, позвала в
кино, сама, и он пошел - он хотел воскресить трепет, без трепета
было пусто; в темном зале взял Настю за руку, совсем не
стесняясь, со странным и пустым хозяйским чувством, но ее
неумелые пальцы по робости ли, по лености были как мертвые.
Трепет не вернулся. Он выпустил руку и лишь усмехнулся злорадно,
заметив, что рука не ушла - осталась, неудобно свисая с
подлокотника, готовая нырнуть в ладонь Вербицкого, если Вербицкий
снова захочет подержаться. С какой-то жалостью, но наспех
проводив прежнюю сильфиду, он поволокся туда. На звонки не
ответили, но теплилось окно, из форточки доносилась медоточивая
музыка - Вербицкий, разодрав пальцы о железо, по водосточной
трубе вскарабкался и, едва не разревевшись, закусив губу, завис
напротив щели в занавесках, и висел, пока там не завершилось...
А потом холодно и свысока любовался пунцовым Андрюшкиным
лицом, небрежно объяснял про эрогенные зоны, про безопасные дни,
и с чьих-то слов доказывал, что поначалу отвращение для мужчины
естественно и физиологично...
Хмырь глядел оценивающе. Стараясь двигаться некрасиво, Ася
залила салат сметаной. Посолила. Быть привлекательной для хмыря -
Симагина предавать. А он? Она опять вспомнила, и опять на миг
стало темно. Наставить ему рога, остервенело подумала она. Пока
он в игрушки играет. Она представила себя в ресторане. Дорогой
коньяк под носом. Сигаретка. Нога на ногу. Темное облегающее
платье, в разрезе недоступно мерцает бедро. На эстраде полупьяные
сморчки с голубыми лицами. Виляют сверкающими робами и узкими
грифами электрогитар. Неразборчиво орут в усилители. То про
честный труд, то про первую любовь. Иногда про демократизацию.
Ослепительные улыбки, ударяющиеся друг о друга, как бильярдные
шары. Случайные касания. Кафка - Виан - жизнь тяжела - я провожу
- не хотите ли подняться, выпить чаю. Неожиданно Асе стало
смешно. Фу, гадость какая, искренне подумала она. Симагин. Ну
когда же ты придешь. Надо как-нибудь поносить платье с разрезом.
- Андрей всегда так задерживается? - спросил Вербицкий.
- Очень часто, - ответила женщина, не оборачиваясь. Ну,
разумеется, Симагин нравится шефу: приходит раньше всех, уходит
позже всех, с восторгом делает черновую работу - это ж не голова
золотая, ребята, это, простите, золотое седалище; и всегда
Симагин был таким, и всегда, видно, будет, бедняга. Тут он
заметил сборник со своей повестью.
Он сразу напрягся. Интересно, кто читал, подумал он и нервно
спросил шутливым тоном:
- Чья это настольная книга?
Женщина обернулась, и Вербицкому показалось, что углы рта ее
презрительно дрогнули.
- Ничья, - ответила она. - Андрей взял почитать, да так
получилось, что я успела, а сам он не успел. Но рвется. Он
все-таки помнит, что дружил с автором.
- Вот как, - произнес Вербицкий. - Ну, и каково мнение? Она
помедлила и призналась:
- Не очень.
- Вот как, - повторил он и облизнул пересохшие губы. Он
знал, что его проза не приводит в восторг тупарей, но от
неожиданности растерялся все же, потому что ведь Симагину должно
было нравиться!
- Ну, там есть, конечно, эпизоды, которые дописывались с
целью... как это было в редзаключении... прояснить позицию
автора. Вы же понимаете, иначе повесть вообще не вышла бы.
- Ну и не надо, - просто ответила женщина. Он вздрогнул, как
от пощечины. Пол мещанского гнездышка зыбко поехал под ногами.
Эта женщина - не простодушная маленькая дурочка, она злобная
дура; а ты беззащитен, потому что полагаешь собеседника не глупее
и не хуже себя. Сколько раз повторять, заорал себе Вербицкий,
думай о них хуже! Еще хуже! Совсем плохо - как они о тебе! Он
перевел дыхание.
- Это весьма субъективно.
- Хорошо, - женщина опять нервно заглянула в окно, а потом
решительно шагнула к плите и выключила газ под бубнящей
кастрюлей. - Тут я не судья. В чем ведущий лирический конфликт?
Он и она. У него опасное дело. Он обдумывает, как лучше сделать.
Она в угаре бабьей жертвенности бросается и делает его дело
благодаря, как затем выясняется, редчайшему стечению
обстоятельств, на которое он рассчитывать не мог. Он унижен. Он
считает, что все сочтут его трусом, и она - в первую очередь.
Разрыв. Занавес. Ваш герой ведет себя, как торгаш. Честный
торгаш, я согласна - но трусливый и мелкий. Ему выдали аванс, а
он не уверен, сможет ли погасить долг эквивалентным изъявлением
чуйств. И позорно драпает, прикрывая высокими словами свою
ущербность - чтобы не платить по счету. Любящую подругу он
воспринимает как кредитора. Ведь жуть!
От этой уродливой бабы, одетой, как пугало, веяло холодной
жестокой силой - над Вербицким будто нависла гусеница танка.
- Это все очень спорно, - беспомощно пролепетал он.
- Это спорно только для тех, - ответила она, - кто никогда
не любил. И не был любим. Женщина всегда вкладывает больше в
мужчину. А мужчина - в мир. И уж через это - ив женщину, и в ее
детей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85