Валерке должно понравиться, раз уж он так за шизиков горой.
Сейчас, пожалуй, уже не стоит все сначала - он устал чего-то, вон
лицо какое больное...
Они разошлись у остановки - автобус подъезжать не торопился,
и Вербицкий милостиво отпустил Симагина домой. Тот почти побежал
и сразу пропал в парной мгле между домами. Вербицкий смотрел
вслед и думал: к ней, к ней... Обида жгла.
Он круто развернулся и подошел к будке телефона. Этого еще
не хватало, с бешенством думал он, шевеля губами и припоминая
номер. Никакой хандры, на это у меня ни сил, ни времени. Клин -
клином.
- Аля? - спросил он ласково и задушевно, когда певучий
женский голос откликнулся на том конце. - Ты меня еще ждешь?
- Я всегда тебя жду! - страстно выкрикнула она.
- Правда? - он вдруг даже растрогался.
- Конечно, - ответила она обычным голосом. - Черт возьми,
кто это?
Ты совсем захирел, произнесла она, когда он, весь в мыле,
откатился на другую сторону широченной тахты. Потом неспешно,
будто была одна, закурила. Он вырвал у нее сигарету, жадно
затянулся несколько раз и отдал брезгливо. Тебе всегда мало,
хрипло сказал он. Она усмехнулась и для верности спросила: могу
считать себя свободной, полковник? Он не ответил, скривился
издевательски - так издевательски, как только сумел - и она ушла
в душ. А он закинул руки за голову и стал смотреть в высокий, с
лепным бордюром и лепной розеткой, потолок. Переносье горело от
подступивших слез.
Когда она вернулась, Вербицкий спал. Он утробно, глухо
всхрапывал, его веки влажно и как-то гнилостно отблескивали в
сочащемся из далекого коридора свете хрустальных бра. Ироничная
маска расклеилась на его лице - лицо обвисло и стало
тестообразным. Быстро он стареет, подумала Аля, стоя над ним и
щурясь. Вербицкий вдруг застонал во сне - тоненько-тоненько, как
ребенок, которому приснился Бармалей. Ее передернуло. Бродя по
громадной квартире, среди смутно мерцающих глыб помпезной
сертификатной мебели, она еще долго курила. Чувство, будто в нее
выплеснули целое ведро гниющих нечистот, не удавалось снять - ни
душем, ни сигаретами. Хотелось разодрать себя и тщательно
прополоскать изнутри. Больше я так не могу, думала она. Нет, нет,
нет. Вайсброд. Или как там тебя, не помню, кажется, Андрей.
Сделайте что-нибудь, пожалуйста. Сделайте чудо. Ведь нельзя,
чтобы это продолжалось - до старости, до смерти, всегда, ничего
иного; нельзя, я же ни в чем не виновата, я не могу так больше.
Она натянула пижаму на отвратительное безупречное тело, зажгла
везде свет и, заглядывая в бумажку, где по пунктам было аккуратно
зафиксировано, что просил по телефону муж, собрала сумку на
завтра - завтра в госпитале был впускной день. Спать она пошла в
комнату дочери.
Задыхаясь от бега, Симагин влетел домой. Свет не горел
нигде. Чувствовалось, Ася проветривала, но дымом провоняло все -
занавески, одежда... На столе в кухне стояла ваза с аккуратно
усаженными в нее гвоздиками, и сердце Симагина подпрыгнуло:
помирились! Он босиком пошлепал в комнату, на цыпочках приоткрыл
дверь к Антошке. Антошка едва слышно, равномерно сопел. Спит.
Ася спала тоже.
Затаив дыхание от осторожности, он заполз под одеяло.
Кажется, не разбудил.
Она была рядом. Даже не прикасаясь, он ощущал, какая теплая
и нежная она, та, что рядом. Он долго смотрел ей в затылок,
разбросавший по белеющей во мраке подушке непроницаемо черные
вихри. Разбудить? Просто сказать, что вернулся, и все. Будто не
ссорились. Или она еще сердится, и рассердится, что я не даю ей
отдыхать?
Она слышала каждое движение. Как раздевается. Как ходит,
заглядывает к сыну. Как дышит - стараясь не дышать. Потом диван
оглушительно заскрипел и ощутимо прогнулся под осторожной
тяжестью его тела. Ася нелепо позавидовала дивану. Прильнуть
хотелось так, что внутри будто бы обозначилась и набухла
судорожно скрученная, готовая лопнуть пружина. Она была накалена,
наверное, докрасна. Затылком Ася чувствовала его взгляд. Но я же
сплю. Сплю и все.
Или повернуться и обнять, будто ничего не произошло?
А он объяснит снова, какой Вербицкий замечательный и какая я
эгоистка...
Так они уснули.
2
Ощущение бессмысленности только усилилось после визита в
симагинский институт, и совершенно унизительной стала память о
вчерашнем припадке альтруизма, о приподнятом чувстве, с каким он
шествовал к Симагину в его вылизанный трехклеточный скворечник -
чувстве, близком к светлой гордости; боже, какие глупости может
подчас вбить себе в голову взрослый, трезвый, умный человек,
какие нелепицы. Он снова подбросил на ладони кассету. И была-то
она не больше кассеты от фотоаппарата, хотя весила словно отлитая
из свинца. Ему снова захотелось швырнуть ее в стену - обшарпанная
кирпичная стена тянулась слева, уходя в смрадную хмарь. Мышцы
напряглись, в них возникло горькое, исступленное ожидание - когда
же мозг, наконец, даст желанный приказ; но мозг, стыдясь истерики
мышц, не давал приказа. "Вот и вся твоя любовь, - уже откровенно
издеваясь, пояснил Симагин. - Только не говори никому, что я
позволил вынести спектрограмму". Он же буквально навязал мне
кассету, ему же приспичило добить меня, дотоптать, сначала
превратить в подопытного кролика, а затем сделать так, чтобы
свидетельство этой роли потянулось за мною через всю жизнь
резиновой клейкой цепью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85