И легко пошагала из кухни, уже в коридоре забубнив: "Найт,
найт, найт..." Слышно было, как восторженно загугукал Антошка и
спешно стал командовать, по-американски хрипло и азартно
вылаивая слова: "Ап ту зэ бластерз! Кэч зэ таргет, ю бойз!"
Вербицкий сразу же встал.
- Я отправлюсь, пожалуй, - сообщил он.
Ему до смерти надоел гной - но здесь сам он был гноем. Этой
женщине все казалось пошлым и далеким. И его слова. И он сам. Он
спорил с ней, вкладывал и вбирал - а ей не было дела ни до чего,
кроме своей любви. К этому.
Симагин, дурацки размахивая руками, принялся его
задерживать. Но Вербицкий, улыбаясь, непреклонно шел к двери.
Симагин бросился переодеваться снова, чтобы броситься провожать.
Вербицкому хотелось убить Симагина.
Женщина тоже вышла в коридор, слегка провожая, пока Симагин
менял штаны.
- Вы тут как дети, - сказал Вербицкий, боясь взглянуть ей в
глаза. Улыбнулся почти застенчиво: - Или я старый дурак? Ася
помедлила.
- Заболтала я вас. Но, знаете, ваша эта общечеловеческая
позиция... будто вы от ума оправдываетесь за то, что сердцем ни к
кому не привязаны. Но от ума никого не помирить. Только сердце
объединяет бескорыстно. Сердце дает цель, а ум способен лишь
изыскивать для этой цели средства. Поэтому цель всегда человечнее
средств...
То, что она говорила, не имело к Вербицкому никакого
отношения. Стенка - сродни той, обшарпанной, вдоль которой он
полз с чугунной кассетой в провисшем кармане. Разговор был
разговором двух глухих. Наверное, если бы записать его, а потом,
подумал Вербицкий, смонтировать ее реплики отдельно, а мои -
отдельно, получилось бы два несвязанных монолога. И все-таки он
не сдержался и спросил:
- Вы верите в свои слова?
Она ответила серьезно, даже подумав несколько секунд, будто
ум ее мог взвесить цель ее сердца:
- Вы о... любовнице? Верю.
- Вы умница.
- Не надо. Я вам столько навозражала, вам же, наверное,
придушить меня хочется.
- Мне целовать вас хочется.
Он сказал - и пожалел, еще не успев договорить. Сработал
рефлекс: женщина, будь она хоть кристальной чистоты, хоть семи
пядей во лбу, узнав, что случайный знакомый хочет ее, делает вид,
будто оскорблена, - а сама мечтает поиграть с огнем. Но только
брезгливость отразилась на ее лице, бывшем так близко, преступно
близко от его губ. И он, сгорбившись, с горящим лицом, пряча
глаза от непонятного стыда, рванулся прочь, как бы видя два
мерцающих, долгих изображения: одно лицо на обоих. Улыбка
преданности - легкая гримаса отвращения. Легкое отвращение, и
больше ничего.

ДРУГ
1
Много лет он не творил столь безоглядно. Страницы слетали с
каретки, как вылетают из клеток птицы в ослепительную лазурь. В
полуденную свободу неба. Сердце готово лопнуть - но страха нет,
восторг, прорыв; клокочущее торжество извергающегося протуберанца
- не в пустоту безответности, не в затхлый склеп немоты, не в
кристаллические теснины незатейливых, апробированных клише,
сквозь которые продергиваешься извилистой безмолвной змеей,
оставляя черные лоскутья змеиной кожи на острых холодных гранях,
нет, только в нее. Живое в живое. Сами собой, инстинктивно и
безошибочно, вскидывались над бумагой живые люди, разворачивались
один из другого, набухали кровью - его кипящей расколотой кровью,
осколков которой хватало на всех; осколки рвались соединиться, но
обретали единство лишь в те мгновения, когда живые люди на белой
бумаге начинали прощать и болезненно боготворить друг друга.
Резкими фехтовальными взмахами, звеня, соударялись и
перехлестывались судьбы. Казалось, опрокинуло некую плотину, и
все, что он узнал или почувствовал за эти годы, вдруг обрело
смысл, получило наконец вещество и лихорадочно принялось
распоряжаться им, строя себя. Даже то, что, пока он - в
одиночестве и прокуренной трескучей тишине, она - там, кормит
того, спит с тем, вызывало лишь добродушную улыбку, ибо самое
главное, что может женщина, она все равно делала здесь, и он
лился в нее, как муж, падал в нее, как зерно, как звезда, и через
нее - в полуденную свободу неба, в ослепительную лазурь. В людей.
Он любил ее.
Что он объяснял? Боль жизни? Жизнь боли? Тоску осколков по
единству? Он понятия не имел. Себя. Наверное, это было просто
письмо - но разве просто письмо способно породить новое чувство?
Оно лишь цепляется за чувства, которые есть, за щупальца, которые
уже выросли у сердца и в ожидании тянутся навстречу. Взрастить
сердцу новые щупальца и новые глаза способны лишь перехлесты
новых судеб. Пусть на бумаге - лишь бы живых. Сердцам не хватает
щупалец и глаз, громадные темные вихри мира летят мимо сердец и
проваливаются в невозвратное прошлое, и сердца подспудно
чувствуют это, им бедно, им тесно и пусто, они нуждаются в
щупальцах и жаждут глаз, а если не дать им - они закисают и
тупеют, зная лишь себя; а сердцу нельзя тупеть, ведь оно рождает
цель, и когда сердца тупеют, в то же мгновение тупеют и цели. Как
еще оправдать то, что я не сею хлеб, не строю дом, не гонюсь за
убийцей - что они еще могут, мои слова, моя белая бумага, ну что?
Ничего? Только дарить глаза тем сердцам, у которых достанет
широты для новых глаз и мышц, чтобы в первый раз напряженно
поднять непривычные веки. А что суждено глазам увидеть,
открывшись, - то дело мира, не слов.
Он сделал два крупных рассказа за пять дней.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85