Вероятно, причина
в общем низком уровне интеллектуального развития; успех слишком
легок, нет стимулов, точек опоры, нет пищи для сравнения, нет
ничего, что бы поощряло развитие умов и характеров; вот почему
самые одаренные натуры долго остаются детьми, подающими большие
надежды, чтобы сразу затем, без перехода, стать стариками,
ворчливыми и выжившими из ума". Вот бублик.
- Это что еще за клевета? - деловито осведомился Симагин,
принимая у нее кр-рэндель. Ася молча показала ему тертую,
трепаную обложку: "При дворе двух императоров", записки А. Ф.
Тютчевой, Москва, двадцать восьмой год. - Болтает баба, - сказал
Симагин и слизнул кусочек масла, грозивший сорваться с бублика на
стол. - Успех ей легок... Проехалась бы на работу - с работы в
"пик". Да через весь город. А потом по очередям! - он разошелся,
Ася морщила нос от сдерживаемого смеха. - Неактуально! - вынес
Симагин вердикт и даже прихлопнул ладонью по столу для вящей
вескости.
- Пей, - проговорила Ася нежно. - Остынет.
Он послушно отхлебнул и обжегся, но виду не подал.
- А Вербицкого ты бросила? - спросил он, отдышавшись
украдкой.
- Угу.
- Тебе ж нравилось то, что я раньше давал, - насупился он. -
Из школьного... Сама говорила: какой одаренный.
- Он был талантлив, бесспорно, - сухо ответила Ася. - Мне
действительно нравилось, Андрей. Но теперь что-то ушло.
- Ребенком быть перестал, - ехидно ввернул Симагин и укусил
бублик, испачкав в масле кончик носа. Вытер тыльной стороной
ладони.
- Кстати, может быть, - Ася серьезно глянула на него. -
Слова, слова, а под ними - скука.
- А это - не скука?! - уже не на шутку возмутился Симагин,
тряся обеими руками в сторону Тютчевой. - Того нет, этого нет...
- Да ты что - совсем тупой? - разъярилась Ася. - Сравнил! -
она поспешно залистала книгу. - Вот послушай сюда. Какой глаз,
какая четкость! Мозгом же думала, а не карманом... Ага, вот. Это
про Николая. "Это был худший вид угнетения - угнетение,
убежденное в том, что оно может и должно распространяться не
только на внешние формы управления страной, но и на частную жизнь
народа, на его мысль, на его совесть, и что оно имеет право из
великой нации сделать автомат..." Ах, почему мне бог не дал!
- Она славянофилкой числится, да? - спросил Симагин.
- Тьфу! Классификатор! Она умница, и все! - Ася перевернула
страницу. - "Отсюда всеобщее оцепенение умов, глубокая
деморализация всех разрядов чиновничества, безвыходная инертность
народа в целом. Вот что сделал этот человек, который был глубоко
и религиозно убежден в том, что он всю жизнь посвящает благу
родины, который проводил за работой восемнадцать часов в сутки.
Он лишь нагромоздил вокруг своей бесконтрольной власти груду
колоссальных злоупотреблений, тем более пагубных, что извне они
прикрывались официальной законностью и что ни общественное
мнение, ни частная инициатива не имели права на них указать, ни
возможности с ними бороться. И вот, когда наступил час испытания,
вся блестящая фантасмагория этого величественного царствования
рассеялась, как дым". Дай куснуть, тоже хочу. Ты так аппетитно
лопаешь...
Да, - грустно согласился Симагин, протягивая ей остаток
кр-рэнделя. - Крымского поражения я этому паразиту все детство
простить не могу. - И, совсем ерничая, добавил: - Проливы опять
же...
- Да ну тебя, - с готовностью улыбнувшись, Ася аккуратно
откусила у него из руки. Нет, подумала она. Сейчас вовремя. Тоже
в кавычках - как бы в струю. Упрекнуть прямо она так и не могла.
Да и не в чем, не в чем. Не в чем, хоть плачь. Но ведь не только
он ее создал. И она его. И когда он распоряжается собой - значит,
и ею. Всем, что в нем от нее. А это нечестно. Хотя упрекнуть
нельзя. Тогда подучится, что она создавала его для себя Корыстно.
А это неправда. Для него. И для всех. И он может Делать, что
хочет. Но ведь больно - он должен знать. Ведь смертельно потерять
ту громадную, главную часть себя, которую он унесет, если уйдет.
Но упрекнуть нельзя. Только в кавычках
- А вот еще мудрая мысль, - сказала она. - Еще более Древняя
и потому еще более мудрая, - и она на память медленно проговорила
из Экклезиаст: "Иной человек трудится мудро со знанием и успехом,
и, умерев, должен отдать все человеку' не трудившемуся в том, как
бы часть себя, - она, словно заклиная заглянула Симагину в глаза:
- И это суета и зло великое".
Обидела, с ужасом подумала она, еще не договорив. Его лицо
смерзлось, ушло. Она задохнулась от ненависти к себе. Тщеславная
бестактная дура! Симагин спрятался в чашку с чаем - обеими руками
поднес ко рту, почти нахлобучил на лицо, шумно прихлебнул и
сказал:
- Вкусный какой.
Она хотела что-то нейтральное ответить, но не нашлась Он
опустил чашку и некоторое время смотрел, как млеет за окном белая
ночь. Потом попросил вдруг:
- А теперь, Асенька, (еще это напомни, пожалуйста, ну -
указательными пальцами он растянул глаза к вискам, шутливо
изобразив монголоидность. - Про ларцы.
У Аси гора с плеч свалилась. Не то с досадой, не то с
облегчением - но уж во всяком случае, с радостью - подумала она,
что он ее просто не понял. Отнес ее слова совсем не к тому.
Потому что думал совсем не о том. Потому что о той не думал. Ну и
слава богу. Смеясь, она метнулась в комнату и уже через мгновение
неслась обратно, листая томик древнекитайской философии Но
Симагин сидел нахохлившись. Тут до нее дошло, что, значит, и она
чего-то не поняла, попала своими кавычками во что-то больное.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85