Может быть. Если не с тем. Взбежал на седьмой
этаж. Едва дыша, опрокинулся на дверь, и несколько минут стоял,
закрыв глаза, унимая боль в сердце, затылком чувствуя среди
пухлого дерматина льдистую твердость кругляша с цифрой "47",
который он сам прикручивал в сентябре, потому что прежний совсем
облупился. Ася была за дверью, он ощущал ее, слышал ее сон, видел
ее дыхание, струйчато дрожащее в зазорах, в замочной скважине...
Это напоминало марево над полуденным лугом. Его рука потянулась к
звонку и отлетела. Не надо ее будить. Но я же здесь. Она не
чувствует? Она уже не чувствует. В окна тек скупой илистый свет.
Стекла стонали под напором ветра, по лестнице крутился сквозняк.
Симагин прижался губами к звонку. В квартире квакнуло. Симагин
отпрянул, зажав рот обеими руками. Потом стал медленно пятиться.
Оступился и едва не упал. Ася не проснулась. Наверное, она
устала. Наверное, она очень много курит. Наверное, ей еще
нездоровится. Он бросился вниз, словно за ним гнались, потерял
равновесие и упал-таки, разбив локоть и колено, ссадив щеку о
заплеванный пол. Сильно хромая, выбрался на улицу. Шипя и упруго
подскакивая на выбоинах в асфальте, проламывая густые, песчаные
потоки ветра, мчались утренние машины. Симагин перешел улицу и
опять долго смотрел на окна, машинально размазывая кровь и грязь
по лицу. Потом пошел на работу.
Но когда долгожданное произошло наконец, Ася испытала
странное, горькое разочарование. Нет, она ни о чем не жалела, ей
не о чем было жалеть. Она любила Валерия смертельно, и, конечно,
куда Симагину было до него. Но все творилось где-то вдали. Она
вбирала навсегда и целиком, до легчайшего вздоха, до мельчайших
бисеринок пота. А вложить ничего не могла. Старалась изо всех
сил, ласкала, как только могла. Но ничего не могла. Была
марионеткой. Самой можно было ничего не хотеть, только слушаться.
Казалось, на ее месте сгодилась бы любая. Не пылкой нимфой,
радостно и безоглядно упавшей в полдень на зеленую траву
чувствовала она себя, нет. Просто искалеченной абортом женщиной,
на грани отчаяния, с широко разведенными ногами. Наверное, так и
должно. Сказки ушли, пришла жизнь. Но когда все кончилось, они с
Валерием не стали ближе, остались порознь, каждый на своей
стороне постели. Она долго лежала, глядя в прокуренную тьму чужой
квартиры. И не могла уснуть. И не могла понять, почему ее
преданность, ее восторг скатывались с него, как капельки воды с
промасленной бумаги. Она едва не плакала, но лежала тихо,
привычно боясь разбудить спящего рядом мужчину. Он был
разочарован. Она не смогла! Наверное, он не может забыть той,
предавшей. Он часто рассказывал. Инна. Ася ненавидела ее. Надо
бороться. Он же целовал меня, целовал! Ему нравилось! Пусть хоть
немножко...
Что за удовольствие, что за блаженство он испытал, произнеся
наконец вслух фразу, которую столько времени мечтал произнести
вслух кому-нибудь, кто от него зависит, с превосходственным
идиотизмом и жирной незаинтересованностью, с какими она была
когда-то обрушена на него самого, о, что за блаженство - платить
миру его же монетой, не сдерживаясь, не щадя и не размышляя. До
новых встреч, сказал он ей, снисходительно чмокнул в горящую
щеку, мимо подставленных запекшихся, робко приоткрытых губ, и
захлопнул за нею дверь, и тихонько засмеялся, когда эта
невыносимая женщина, все утро глядевшая на него огромными,
чего-то требующими глазами, наконец ушла. Право, я дурак хуже
Симагина, думал он, тихонько смеясь, тот хоть просто дурак, а я
все понимаю - и тем не менее продолжаю искать чего-то этакого...
Ну и богиня! Ну и муза, боже правый! Он никак не мог понять, что
же, в конце концов, померещилось ему в ней, что приворожило? Кем
она сумела притвориться, чтобы он, собаку съевший на этих
вывертах, заметил ее и захотел, как она добилась этого, хитрая
тварь? Требовательный взгляд, требовательные руки,
требовательные, слащавые бесконечные поцелуи, как если бы он,
Вербицкий, благодаря тому, что она разделась и легла с ним, стал
ее маленьким сыном, которого она имеет право зацеловать до того,
чтобы велеть потом: так делай, так не делай... Сколько суматохи,
вожделений, надежд - и денег, между прочим, на этот идиотский
прибор - и все ради того, чтобы наставить рога обормоту Симагину,
которому разве что отпетый лентяй или евнух не наставил бы рогов,
да повесить себе на шею очередную женщину. Слова те же, движения
те же, все по безграмотному трафарету, и смотрит голодно и
выжидающе, будто я у нее по гроб жизни теперь в долгу, будто не
сама бросилась в постель ко мне...
Сердобольный кретин! Вешаются на шею убогие куры - а
настоящего, хоть убейся, нет. Уж сидела бы дома со своим
Симагиным - как же, взалкала африканской страсти, высокодуховной
аморалки, истосковалось мещанское сердечко по запретным плодам,
остренького захотелось; разумеется, от Андрюшки она побежала
только пальцем щелкни, но на кой же ляд я щелкнул-то? Кретин,
портфель этот таскал, надрывался, поверил в этот бред; какие-то
железки - ив глазах вспыхивает огонь самосожжения, несносно
требовательного, как у всех кур, которые жаждут только
отдаваться, стряпать да стирать, и от всех требуют того же.
Крепилась, покамест муж торчал дома, а стоило ему отъехать на
какие-то две недели, она рванула под одеяло к первому, кто
подвернулся...
Хватит, ребята.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85