Нет, какое Симагин - этот сразу стал бы
сюсюкать, слюнявить, бессильно утешать; не Симагин, а тот
всезнающий, самый сильный и самый мудрый, и поэтому не прощающий
ничего. - Давай будем кушать! - весело сказала она, отпуская
Антошку. - Сегодня мама сготовила твою любимую кашку. Вкусную
кашку! - она лихорадочно собирала на стол. - С изюмчиком!
- Мама, - серьезно проговорил Антошка, - ты зачем так
разговариваешь? Ты когда так разговариваешь, мне тебя жалко и
хочется плакать. Ты что, что ли не знаешь, что я большой?
- Конечно! Конечно! - визгливо засмеялась Ася. - Вон какой
большой, мне тебя уже и не поднять! Надо больше кушать, и тогда
скоро станешь совсем большой!
В эту ночь она не спала, и подушка промокла, как когда-то.
- Вот пришел великан, большой такой, смешной, руки у него
толстые, ноги толстые, пришел и упал, ногой зацепился за
ступеньку - и упал, большой такой, смешной, смешной же!..
- Никак молится, - сочувственно сказала подошедшая нянечка.
- Ну девки пошли - под кустами трахаются с кем ни попадя, а посля
к нам молиться идут. Все, дочка, кончай молиться. Пошли
скоблиться.
Было очень больно.
2
В тот день Симагин делал доклад.
В зале гроздьями лопались беззвучные вспышки, перекатывались
волнами сполохов, будто репортеры решили зафиксировать каждое
движение испачканной мелом руки. После доклада Симагина с полчаса
не отпускали с кафедры - пытались допрепарировать вопросами. На
обеде в Симагина вцепился Такео, желая порастрясти на предмет
того, о чем не было сказано, - умный профессионал понимал, что не
сказано многое. Ассистентка, очаровательная киска в жестком
платье до пят, но с разрезом, прелестно лопотала по-русски, так
что разговор клеился. За столом она оказалась между Симагиным и
Такео; твердые створки платья раздвигались, как створки люка над
боевым ангаром, обнажая умопомрачительные, матово мерцающие
ножки, - японочка, перехватывая симагинский взгляд, очень мило
ему улыбалась и кокетливо сдвигала края, чтобы через минуту они
разъехались снова. Рядом мельтешил и встревал в разговор
возбужденный Кашинский - совершенно напрасно встревал, потому что
его буквально распирало; иногда он уточнял Симагина так, будто
нарочно хотел, чтобы Симагин, продолжив в пылу его мысль, ляпнул
лишнее. На Карамышева насели западные немцы, а потом стало
окончательно весело, потому что начали подзуживать Маккензи,
требуя, чтобы тот немедленно ел свою бороду, - дескать, в
Касабланке он обещал это сделать, если на следующем конгрессе не
утрет нос русским; а после такого доклада всем уже понятно
заранее. Маккензи решительно не хотел есть бороду и бурчал, что
заранее ничего не может быть понятно, и его доклад еще впереди.
Бурчал он это довольно-таки безнадежным голосом, и все смеялись.
Такео стал как-то многозначительно интересоваться здоровьем
Вайсброда и сожалеть, что не сможет его повидать. Странная
сверлящая боль, возникшая с час назад, еще во время доклада,
внезапно поднялась до нестерпимых высот. У Симагина потемнело в
глазах, все стало ненужным и лишним. Главное находилось в
Ленинграде, и с этим главным происходило нечто ужасное. Оставив
Карамышева, слева к Симагину подсел фон Хюммель -
аристократичный, седой - и стал расспрашивать относительно
режимов трансфокации. Также его интересовали предварительные
соображения Симагина по поводу странного поведения раковых серий.
Такео смотрел на фона ревниво. Симагин с очевидным простодушием
отдал фон Хюммелю все режимы, а по второму вопросу ответил, что
соображения, разумеется, есть, но чисто спекулятивного характера,
делиться ими, пока статистика не набрана, было бы преждевременно
и даже безответственно. Молодые глаза старого ученого полыхнули
фотовспышками, он уселся поудобнее и непринужденно стал шарить
вокруг да около, как в игре, когда можно отвечать лишь "да" и
"нет". Игра была веселой и рискованной. Через полчаса фон
отлепился от Симагина явно без удовлетворения. Своими вопросами
он сказал Симагину больше, чем Симагин ему - своими ответами.
Промокнув лоб платочком, фон Хюммель встал с бокалом клюквенного
сока в руке и громко заговорил. По-видимому, раздосадован он был
изрядно. "Очевидно, что красная полоса в спектре
биоспектралистики, - возвестил он, - за истекший период, к
удивлению многих, окончательно стала преобладающей. Я, - сообщил
он, - с радостью выпил бы красного вина в честь красных ученых,
но с еще большим уважением выпью бокал ярко-алого сока тех
замечательных ягод, которые стали одним из шутливых символов
великой страны". Все зааплодировали; престарелый фон, сохраняя
трагическую серьезность, стал медленно пить, но тут Кашинский,
которому по недостатку опыта, видимо, почудилось, что сказана
была дипломатическая любезность, храбро решил обратить внимание
на себя, любезностью и ответив, и закричал на весь зал, что наука
не имеет границ. Глупо, скажем, называть теорию относительности
немецкой, а биоспектралистику - русской. Они интернациональны.
Они принадлежат человечеству. Симагин едва за голову не
схватился: Вадик натаскался выступать на институтских собраниях,
и теперь никому здесь не нужные штампы так и сыпались из него.
Фон Хюммель медленно повернулся к Кашинскому и - чувствовалось,
что он в заводе и не пожалеет на молокососа главного калибра -
согласился, что тем более глупо это делать, поскольку, если
припомнить, и Эйнштейн, и Вайсброд в пятой графе знаменитой
русской анкеты написали бы одно и то же.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85