Пока мы не знаем. Но разве
не хотели бы вы... не хотели бы... - он замолчал, вдруг
потерявшись. Аля с помертвевшим лицом смотрела на свое темное
отражение, летящее вместе со стеклом поверх тьмы, прорываемой
слепящими взмахами ламп. Потом очнулась.
- Следующая - моя, - сообщила она. - Валерик, неужели не
проводишь даже?
- Да нет, Аль. У меня действительно завтра трудный день.
- Поздно ведь. Одной идти почти километр, - лукаво
пожаловалась она. - Меня же ограбят. Или изнасилуют.
- Ну, этому ты будешь только рада, - улыбнулся Вербицкий.
Ему было приятно, что она его просит, но идти он не хотел.
И еще ему было приятно, что разговор стал нормальным. То, о
чем рассказывал Вайсброд, было слишком чудовищным. Слишком было
больно. Каким-то дьявольским чутьем разгадав рану Вербицкого, он
всяким словом нарочито и злорадно проворачивал торчащий в ней
зазубренный нож. Аля весело рассмеялась.
- И то! Что мне сделается. Пойду, - она тепло покосилась на
Вайсброда, - поплаваю резонансом.
Профессор покраснел и вдруг, пошатываясь от того, что поезд
тормозил, неловко поцеловал ей руку.
- Вы мужественная женщина, - выдавил он. Вербицкий удивленно
смотрел на них. Аля опять засмеялась и с изумительной грацией
молниеносно поцеловала сморщенную стариковскую лапку, которую
Вайсброд, опешив, не успел отдернуть. Двери с мягким шипением
разъехались, и, продолжая улыбаться, Аля легко скользнула на
перрон. Цокая по пустому, гулко шуршащему залу, она пошла прочь -
не спеша, не оглядываясь, ослепительно женственная и
безукоризненно элегантная.
Поезд помчался с грохотом - снова все смахнул тоннель.
- Что это на вас нашло, Эммануил Борисович? - спросил
Вербицкий. Профессор отвернулся наконец от закрытой двери, за
которой мчались черные стены и провода.
- Она же очень несчастна, - сказал он.
- Алка? - изумился Вербицкий, а потом захохотал. - Да ну
вас! Она самый жизнерадостный человек, какого я знаю! Вайсброд
пожал плечами.
- Странно, - проговорил он. - Вы же писатель... Сейчас моя
остановка.
Рассказать ему, скольких эта мужественная перекалечила,
подумал Вербицкий. Скольких славных, одаренных мужиков
перессорила, гоняясь то за одним, то за другим, а потом в
катарсисе самоотдачи рассказывая жалобно каждому про всех. На
годы перессорила, если не навечно... Этот малохольный ответит:
что ж поделаешь, четная диссипация, плавающий резонанс... будем
лечить... Пошел к черту.
- А мне до упора, - сказал Вербицкий.

РАБОТА
1
Поутру Вербицкий хмуро сидел над заезженной своей "Эрикой",
выдавливая на бумагу серый, сухой текст, шуршащий, как шелуха, и
думал: скучно; и вспоминал, как Косачев некогда добродушно
высмеивал его: "Вдохновение? А, ну как же, как же! В форточку
влетела муза и, вцепившись в люстру, забренькала на арфе.
Литератор Косачев, роняя шкафы, ринулся к машинке. Муза смолкла и
хитро прищурилась. Литератор Косачев опустился на ковер и, уныло
подперев голову кулаком, замер в ожидании. Так, что ли, вы это
представляли? Смешной вы мальчик".
К одиннадцати - это и была та якобы встреча, о которой он
вскользь упомянул, открещиваясь от Али - он помчался в Литфонд
поклянчить бумаги; это было до тошноты унизительно, но в итоге
удалось набить полный портфель, а Вербицкий любил хорошую белую
бумагу, на ней даже писалось легче. Чуть-чуть.
То и дело перекидывая из руки в руку тяжеленный портфель,
сильно смахивающий на готовый загореться от первой же искры
цеппелин, Вербицкий махнул в издательство - там, как на оборонном
заводе, все было индустриально, никакой литературщины: пропускной
режим, милиционер у лестницы, осоловев, блюл
литературнопублицистические секреты; приглушенный стрекот машинок
за дверьми, страшно озабоченные бегают взад-вперед люди с
какими-то бланками, у окон курят, в кабинетах покрикивают...
Атмосфера была донельзя деловой, поэтому ни черта не делалось:
зав еще не смотрел, когда посмотрит - вопрос; позвоните в начале
августа; нет, лучше в середине; к сентябрю. Есть ряд замечаний.
На замечания-то Вербицкий плевал - он их любил, это только по
молодости лет он горячился и ругался из-за каждого слова, однажды
даже забрал почти принятую рукопись из-за явного, как он теперь
понимал, пустяка - концовку требовали другую; на освободившийся
листаж тут же юркнул закадыка Ляпишев. Теперь отработку замечаний
Вербицкий считал едва ли не самой интересной и значимой частью
своего дела: обыграть и себя, и всех в эти дьявольские шахматы,
сказать не посвоему, но свое, как угодно, шиворот-навыворот, чтоб
ни одна собака не раскусила, но - свое! Все чаще Вербицкому
приходило в голову, что возникает некая новая эстетика, согласно
которой левое ухо надлежит чесать непременно правой рукой, и
всякая попытка называть вещи своими именами воспринимается как
неумелость, торчит из страницы, как голая задница: и неприлично,
и некрасиво, и смысла нет... Не исповедь, не проповедь - шарада,
шизоидная текстологическая игра. Что ж, почешем правой.
Затем он перескочил в БДТ и, поставив на стол недавно
узнакомленного администратора бутылку экспортного "Нистру",
поболтал о том о сем. Не то чтобы он числил себя в театроманах,
однако понимал, что надо, черт возьми, держать руку на пульсе, и
ушел, отоварившись парной контрамаркой на весь следующий сезон -
парной, хотя кто эту пару составит, он понятия не имел;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85