– Протест! Свидетелю исподволь подсказывают ответ на вопрос.
– Протест принимается.
Все это было бы смешно, если бы не было так грустно. Моузби – деревенщина, все знают, что уже который год он вовсю гоняет педиков. Зато теперь он – сама обходительность и понимание.
– По-вашему, брат ваш боится гомосексуалистов?
– Да.
– Почему?
– Протест, Ваша честь! При допросе свидетеля в подобной манере ему исподволь подсказывают, что говорить, к тому же сам вопрос носит преднамеренно подстрекательский характер.
– Протест отклоняется. Черт!
– Отвечайте на вопрос, пожалуйста, – приказывает Мартинес Ангелусу.
– Потому что я сам – гомосексуалист, и он боится, что раз мы с ним братья, то и он, может, тоже.
Повернувшись, я смотрю на Одинокого Волка. Он сидит, обхватив голову руками.
– Неужели он так этого боится, что убил бы гомосексуалиста, если бы дело дошло до того, что тщательно подавляемые им истинные чувства дали о себе знать?
– Протест!
– Протест принимается.
А толку-то? Все присяжные слышали эти слова, отпечатавшиеся у них в мозгу.
– Почему ты изменил фамилию? – спрашиваю я.
– Она мне не нравилась. Фамилию же не выберешь. Я не хотел, чтобы она была у меня такой же, как у него.
Черт бы меня побрал, если я знаю, что делать! Попробовать дискредитировать его? Но как? Он не проходит ни по одному из досье, не числится ни среди уличных педерастов, ни среди прочих представителей этой разодетой в пух и прах публики, мы проверяли по компьютерной базе данных Национального центра информации в области преступности – через пару минут выяснилось, что он в ней не значится. Работает программистом в Силиконовой долине. Самый обычный парень, только голубой, ненавидит брата лютой ненавистью, потому что брат не хочет, чтобы он любил его.
– Ты любишь брата? – спрашиваю я, закидывая удочку сам не знаю зачем. Кошмар какой-то.
– Хотел бы ответить «нет», но думаю, что да. Хотя мы и братьями друг другу сейчас не считаемся. Разве что гены одни и те же.
– И после сегодняшнего дня уже больше не увидитесь?
– Надеюсь, нет. – Он делает паузу. – Знаю, он не хотел бы. Сейчас уже не хочет, – подчеркнуто добавляет он.
Я решаю рискнуть.
– Сколько вам заплатили за то, чтобы приехать сюда и дать показания?
– Протест! – Моузби, того и гляди, сейчас хватит удар.
Мартинес раздумывает.
– Протест отклоняется, – наконец решается он. – Отвечайте на вопрос.
Повезло. Почему же ты раньше мне не помог?
– Я... не знаю, о чем вы говорите, – запинаясь, отвечает он, заливаясь румянцем.
О Боже! Закрыв глаза, я проскочил опасный поворот и теперь вовсю мчусь к дому.
– Сколько, – медленно повторяю я, отчетливо выговаривая слова, – заплатило вам обвинение за то, чтобы вы прилетели сюда и дали показания против своего брата Стивена Дженсена?
Он опускает голову.
– Десять тысяч. – Вид у него несчастный.
– Сколько? Громче, старик! – Наклонившись вперед, я оказываюсь так близко к нему, что чувствую запах мятной жвачки у него изо рта.
– Десять тысяч долларов.
– Вам заплатили десять тысяч долларов за то, чтобы вы прилетели сюда и дали показания против собственного брата, за исключением которого родных у вас больше нет.
– Я сделал бы это и бесплатно.
– Не сомневаюсь. В своей жизни, господин Ангелус, я видел много ненависти или еще чего – называйте, как хотите! Не знаю, что у вас там вышло, но если смотреть на все это с точки зрения любящего сердца...
– Протест! – орет Моузби.
– ...то никогда в таких случаях не оказывался виноват только один человек, – как ни в чем не бывало продолжаю я, несмотря на то что Мартинес принимает протест, поданный Моузби. – Вы должны быть ненавистны самому себе. – Теперь уж я отвожу душу. – Тому, во что вы превратились!
– Протест!
– Снимаю свои слова. – Я возвращаюсь на свое место. Тоже победа, пусть и не из великих. Но будет за что зацепиться, когда дело дойдет до апелляции. Едва эта мысль приходит мне в голову, как я одергиваю себя, невольно сознавая, что подсознательно уже веду себя так, будто мы ее уже подали.
Такие мысли нужно гнать подальше, иначе от моей защиты останутся рожки да ножки. Они невиновны, я был убежден в этом с самого начала, время для сомнений прошло.
Я встречаюсь взглядом с Полом, Мэри-Лу, Томми. По их виду ясно, что они думают о том же самом.
– У меня больше нет вопросов, – говорю я, обращаясь к судье.
– Обвинение закончило допрос свидетеля, Ваша честь.
28
– Старик, я не убивал его. Поверь.
Мы с Одиноким Волком сидим за столом друг против друга в зале ожидания, расположенном в подвале суда. Резкий свет ламп над головой придает Одинокому Волку зловещий вид, под глазами, почти не видными в полумраке, залегли глубокие тени. Лицо у него, как у трупа. Вид по-прежнему угрожающий, но события сегодняшнего утра, связанные с появлением брата, сильно его испугали. Впервые я заметил, как его охватил страх, который он не сумел скрыть.
– Дело не во мне, – отрицательно качаю я головой, – а в двенадцати присяжных, это они должны тебе поверить.
– Старик, я тут ни при чем, черт побери! – Он мнется. – Ты еще веришь мне?
Я на мгновение задумываюсь. Здесь все должно быть ясно, я обязан быть с ним откровенным.
– Какая разница? Я твой адвокат и делаю все, что в моих силах, чтобы защищать тебя. – Я словно пытаюсь стряхнуть какое-то жуткое наваждение. – Если уж на то пошло, то да, верю. Хотя сейчас предпочел бы не верить.
– Почему?
– Потому что тем больше будет разочарование, если мы не сумеем вытащить вас из этой передряги.
– Сколько у нас шансов?
– Если полагаться на факты, процентов восемьдесят, а то и девяносто, а если на эмоции, то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174