– Значит, ты хочешь сказать, даже если она даст о себе знать, роли это не играет? – спрашивает Таракан.
– Возможно.
– Почему, черт побери? – Голландец, он никак не возьмет в толк, что к чему.
Одинокий Волк молчит, его взгляд ничего не выражает, он не отрываясь смотрит на меня.
– Потому... – Голова у меня раскалывается от нестерпимой боли. – Потому что нельзя то и дело бегать к колодцу для того, чтобы напиться, никто не позволит возвращаться к нему всякий раз, когда тебе вздумается. Наше ходатайство могли отклонить в первый раз, я имею в виду ходатайство, которое мы подали в самом начале. Нам повезло, оно было принято к рассмотрению. В этой игре второго такого шанса уже не будет, как правило, так не бывает, – грустно заключаю я.
– Но она же призналась, что солгала, – говорит малыш.
– Это не имеет значения. – Все мы поворачиваемся к Одинокому Волку. С начала встречи он заговорил впервые. – Так ведь? – спрашивает он у меня.
– Да.
– Почему? – упорствует Голландец.
Он не понимает, этот двадцатидвухлетний юнец, который с виду уже совсем мужчина. Отказывается понимать, потому что понять, понять и со всем согласиться – значит обречь себя на то, чтобы уже больше не выйти из стен этого здания, разве что тебя вынесут из него в гробу.
– Есть особая процедура, – поясняю я. Я хочу, чтобы все они поняли, как обстоит дело, сообщить им все, что знаю сам. – Есть правила подачи апелляции. Нельзя бегать в суд всякий раз, когда ты считаешь, что у тебя появились какие-то новые факты, особенно если ты уже обращался в суд с каким-то конкретным фактом, как в данном случае поступили мы с ложными показаниями свидетельницы. В противном случае люди всю свою жизнь потратили бы только на это, а власти штата никогда не смогли бы никого убить и похоронить заживо в таких заведениях, как это, а властям это не по душе. Власти хотят, чтобы время от времени кто-нибудь отправлялся на тот свет.
– Значит, если все дело построено на лжи, – говорит Гусь, – это не имеет значения, потому что они могут действовать как ни в чем не бывало, держась формальной стороны дела.
– Совершенно верно. – Он понимает, в чем дело, всегда понимал.
– Не верю, – говорит Таракан. Он дрожит, то и дело пристукивая ногой по полу под столом. Из всех он самый слабый, такое впечатление, что нервы у него могут сдать прямо сейчас.
– Это как в том фильме, – говорит Голландец. – Про парня, который жил в Техасе. Помните?
– «Голубая ниточка», – подсказывает Гусь.
– Ну да! Тот парень, наверное, и по сей день там сидит. А все потому, что какой-то стервец соврал, а полицейские взяли да поверили ему на слово. Так и у нас. Черт побери, готов поспорить, что так все время и есть! – с изумлением в голосе говорит он.
– Нет, – отвечаю я. – Нет, слава Богу. Но время от времени так все же случается, и всякий раз налицо явный перебор.
– Особенно когда речь о тебе самом! – говорит Таракан.
– Значит, даже если она объявится, – повторяет Гусь, он хочет быть абсолютно уверен в том, что понимает, что творится, – даже если объявится и поклянется хоть на дюжине Библий, это роли уже не играет.
– Не знаю. Но шансы против нас. Не только потому, что она не объявилась на этот раз, а и потому, что она – лгунья, она говорит: «Тогда я солгала, а теперь говорю правду». Одно исключает другое. Кто может поручиться, что теперь она говорит правду, что она не говорила правду тогда и лжет сейчас? Это мы уже видели.
В комнате воцаряется тишина.
– Что дальше? – наконец спрашивает Гусь. – Что нам теперь делать? Что, откинуть лапки кверху, черт побери, и ждать, пока нас не отправят на тот свет?
– Нет, будем бороться. Есть ведь и другие возможности. Я обязательно постараюсь ее разыскать и добиться, чтобы было назначено повторное разбирательство, но, если ничего не выйдет, есть и другие возможности. Если ими воспользоваться, дело может затянуться на годы.
– Юридические тонкости, – бесстрастным голосом произносит Одинокий Волк.
– В большинстве своем да, – соглашаюсь я. – Но раньше они срабатывали.
– Ну да! – фыркает он. – Смотреть, чтобы тебя ненароком не треснули обухом по голове! Вместо смертного приговора мы будем прохлаждаться за решеткой до самой смерти. Красота! – добавляет он мрачно.
Я говорю им все, как есть, на сегодня мы ничем больше не можем им помочь.
Мы беседуем еще немного. Всякое человеческое общение для них на вес золота. Потом наступает момент, когда говорить уже не о чем. Надев наручники и заковав в ножные кандалы, их уводят обратно в камеры, Бог знает сколько времени они теперь не увидятся.
Последним уводят Одинокого Волка. Перед уходом, с усилием волоча ноги, тяжелые цепи свисают с него, словно вериги, он в упор смотрит на меня.
– А к чему все это? – спрашивает он.
– Ты же еще жив, старина. – Я изо всех сил стараюсь вбить ему это в голову. – Все можно сделать, пока ты жив.
– Смотря о чем речь. Тут все зависит от того, на чьей ты стороне.
Его уводят.
Я напуган. Опасно дать надежду отчаявшемуся человеку, а потом ненароком отобрать ее. Тогда он становится безумным. На его месте я бы тоже обезумел.
Безумные люди совершают безумные поступки. Посылая к черту мысли о том, чем все это может обернуться.
15
Уже за полночь. Выключив свет, я сижу в кабинете и через окно смотрю на город, точнее, на то, что я могу еще увидеть, на дома из саманного кирпича, в которых уже погас свет, на офисы государственных учреждений, тоже погруженные во мрак. Кроме меня, никого больше нет.
Я чувствую, что оказался на распутье. Подобное ощущение возникало у меня и раньше, похоже, вне зависимости от того, где я и что я, оно прочно вошло в мою жизнь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174