Друзь попытался обойти острый угол:
— Откуда вы все это взяли? Черемашко мы выходим. Для этого я и умолял Федора Ипполитовича сделать ему операцию. Умолял!
— Стало быть, к моему отцу вы обращаетесь с просьбами, лишь заранее зная, что он не откажет? Играете на какой-то слабой его струне? Что же это за струна?
По-видимому, дочь профессора Шостенко заранее пристреляла все пути бегства Друзя от прямых ответов.
— Послушайте, Татьяна...
Только это и позволила она ему промолвить.
— Думаете, что нашли к моему отцу отмычку? Думаете, что отныне все будет по-вашему? Плохо же вы знаете своего учителя. Завтра утром он вам заявит: «Свое я сделал, а теперь выкручивайся сам. В план Черемашко не впихнешь, никто тебе его не присватал,—• чего же ты от меня хочешь?»
— Ну, знаете...
Эх, и ответил бы ей Друзь..,
Но вряд ли она что-нибудь поймет. Странный народ эти женщины. В особенности дочери знаменитостей. Они способны выцарапать глаза каждому, кто об их отце не так слово скажет. И тут же вместе с тем готовы пристать с ножом к горлу: «Ваш учитель растерял все, что у него было,— почему не сдаете его в архив?» Им невдомек самое простое: сегодня Друзь впервые осмелился коснуться ^профессорской совести. Знала бы Татьяна Федоровна, какая это радость — вдруг увидеть: жива совесть — жив, значит, и Федор Ипполитович!
Друзь заговорил миролюбиво:
— Не понимаю, откуда у вас эти сомнения. Влияние Игоря? Но когда-то вы устроили ему такую взбучку за ссору с Федором Ипполитовичем — он по сей день ее помнит... А может, оттого это у вас, что Федора Ипполитовича вы видите редко, вот вам и мерещатся всякие страхи.,, Я вижу Федора Ипполитовича каждый день, и
от глупостей, которыми я как-то начал морочить вам голову, у меня не осталось и следа...
— Тогда скажите: почему вы не взяли к себе Игоря?— еще раз перебила его Татьяна Федоровна.— Боитесь, что отец станет относиться к вам как к нему?
Друзь наклонился к своей тарелке.
Как трудно разговаривать с этой женщиной! Ты ей одно, а она другое, и пятое, и десятое, а каждое слово как щелчок по лбу.
Хорош и Игорь. Вот уж не думал Друзь, что он помчится жаловаться на своего Ореста. И кому!
Марфа Алексеевна не совсем понимала, что за разлад между сыном и гостьей, но сообразила, что сыну сейчас не сладко. Чтобы перевести разговор в более спокойное русло, она предложила:
— Не налить ли вам еще чаю, Татьяна Федоровна? И тебе налить, Серега?
Татьяна Федоровна от чая не отказалась и, пока Друзь доедал свой обед или ужин, молчала. Когда же Друзь положил вилку, она начала в более дружеском тоне:
— Ну, хорошо. Время уже не раннее, дорога у меня не близкая, а я еще ни слова не сказала о том, ради чего пришла... Сергей Антонович, вам известно, кто такой Черемашко?
Друзь ответил сдержанно:
— Человек, которого мы должны поставить на ноги.,
— Общими фразами, конечно, легче всего отделаться.— Тон гостьи не изменился.— А известно ли вам, что фамилия Черемашко вот уже несколько лет не сходит с доски Почета лучших людей нашего города? Й что его знают и уважают не только у нас? И что отовсюду приезжают к нему за опытом? И что он представлен к званию Героя Социалистического Труда?
Казалось, говорит это не Татьяна Федоровна, а Т. Шостенко, сотрудница местной газеты. Доска Почета, слава передовика, звание Героя — привычные, наполненные значительным содержанием понятия. Какое же значение могут иметь для нее темные от металлической пыли руки Черемашко?
Друзь кивнул.
— Слышал об этом. Но меня это мало касается. Я рядовой ординатор хирургической клиники. Если в моей
палате вдруг очутится преступник, которого со временем все равно расстреляют, для меня он только больной. Моя обязанность — и для него делать то же самое, что и для Самого знатного человека нашей страны.
— Такова врачебная этика, и я преклоняюсь перед ней,— без иронии сказала Татьяна Федоровна.— Но не будем залезать в дебри абстракций. А то еще перестанем отличать советского человека от уголовника-рецидивиста.
— Расписывайтесь только за себя,— резко бросил ей Друзь.
— За Василем Максимовичем я слежу не первый год,— не слушая его, продолжала гостья.— Не раз писала о нем. Знаю весь его жизненный путь, семью, его учеников и друзей. И не позволю вам подходить к нему как к первому попавшемуся. Я ни вам, ни отцу — никому не прощу, если Черемашко погибнет. И никто не простит.
Друзя подмывало спросить: «А не ломитесь ли вы, многоуважаемая Татьяна Федоровна, в распахнутую дверь?» Впервые за десять с лишним лет их знакомства она была требовательной, даже резкой, впервые обращается к нему без жалящих, как крапива, острот. И никогда он не видел ее взволнованной. Даже после развода с Борисом Шляховым она улыбалась, словно все на свете для нее забава. К Друзю она всегда относилась как юноша к подростку, потому что для такого юноши и четырнадцатилетний подросток все еще детский сад...
Должно быть, Марфа Алексеевна снова подумала, что сыну приходится солоно.
— Черемашко, говорите? — переспросила она Татьяну Федоровну и обратилась к сыну:— Из каких же он, Черемашко, не знаешь?
Друзь пожал плечами.
— Мастер на электромеханическом. Пятьдесят один год. Зовут Василем Максимовичем.
Мать вздохнула.
— Нет, не тот... Может, сын? — И не Сергею, а гостье начала рассказывать:—Знала я одного Черемашко. Еще во время той войны, в пятнадцатом году. Только- только мы с отцом Сергея поженились. Так вот, Черемашко и мой Антон дружили, хоть Черемашко был постарше. Ему тогда уже за сорок перевалило. Его младшему сыну было лет десять.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54