Игорь возмужал не только внешне. Теперь он еще больше верит в себя: нисколько не боится, что его разглагольствования могут закончиться тем же, чем закончились когда-то. Неужели ему мало того, что сделало предыдущее поколение? Неужели он в самом деле хочет, чтобы его отец снова стал таким же непоседливым, каким был в молодости, вечно ставил перед собою все новые и новые цели, жил не переводя дыхания? Почему он не хочет понять, что его отец не римский император, ему незачем умирать стоя? Не всем же быть Павловыми и за одну жизнь совершить столько, сколько Федору Ипполитовичу не поднять и за три...
Однако что за странные мысли вдруг полезли в голову? Еще немного, и профессор Шостенко начнет, пожалуй, оправдываться перед самим собой и этим молокососом. Да с какой стати?
— Что ты сказал? — перебил Федор * Ипполитович — не сына, а свои мысли.
Игорь повторил:
— Я сказал, что, во-первых, мне нужно почти все, что институту давно известно. Во-вторых, твой институт должен ответить мне на ряд вопросов. Я, видишь ли, верю, что эта спящая красавица вскоре проснется и за шесть ближайших месяцев кое-что сделает. Тогда и ты станешь богаче.
—- И преподнесу тебе все на серебряном блюде?
— Кое-что преподнесешь.— Легкая улыбка скользнула по лицу Игоря.— Остальное я возьму сам.
Если бы Игорь не улыбнулся, беседа между суровым служителем науки и его зазнавшимся отпрыском закончилась бы, может быть, без нарушения элементарных приличий. А теперь кровь бросилась Федору Ипполитовичу в лицо. И так неожиданно обмякли ноги, что снова пришлось опереться о стол, но уже не кончиками пальцев, а ладонями.
Все же профессор ответил с достоинством:
— А не уберешься ли ты вон отсюда?
У сыновней наглости предела не оказалось. Игорь подошел к столику, на котором стоял графин, налил в стакан воды и поставил его перед отцом. А отступив на шаг, заявил:
— И не подумаю.
У Федора Ипполитовича перехватило дыхание.
А Игорь с той же улыбкой продолжал:
— Институт не частное учреждение, профессор Шостенко не собственник. Чтобы лишить меня права стажироваться, твоей прихоти мало. Надо доказать, что Луганский здравотдел прислал сюда бездарность и пройдоху. А этого никто не докажет. Единственно, чего ты можешь меня лишить,— серебряного блюда. Да я и не буду на нем настаивать.
Кабинет как бы заполнился мухами. Игорь поплыл куда-то вбок. Федор Ипполитович беспомощно оглянулся: далеко ли кресло? Рука потянулась к сердцу...
— Папа!
Словно издалека донесся этот крик. Но Игорь стоял уже рядом, бледный, испуганный. Одной рукой обнял отца, в другой дрожит стакан, вода вот-вот выплеснется из него...
У Федора Ипполитовича хватило сил сбросить с себя сыновнюю руку и пусть не сильно, зато драматично стукнуть по столу.
— Я кому сказал — вон отсюда!
Сын осторожно поставил стакан. Снова опустил голову и медленно, как бы преодолевая невидимое сопротивление, направился к двери. Остановившись перед ней, резко повернулся. Но голоса не повысил:
— Я приехал не в гости. Уеду вечером тридцатого июля. Никому, даже родному отцу, не уступлю ни дня.
Отец многозначительно взглянул на свою правую руку.
Блудный сын заявил еще тверже:
— Нет, этого больше не случится. Между отцом и взрослым сыном такое может произойти только один раз. После этого они — чужие. Как чужого... Хуже — ты встретил меня как заклятого врага. Может быть, попросим институтскую парторганизацию разобраться в нелепом конфликте между коммунистом Федором Шостенко и кандидатом в члены партии Игорем Шостенко? Не возражаешь?
Федор Ипполитович указал пальцем на дверь. И, опустившись в кресло, склонился к своим бумагам. Сын для него больше не существовал. И у него едва не подкосились ноги.
Странное чувство овладело Игорем. Хочется то ли засмеяться, то ли кусать себе губы.
А ведь ничего непредвиденного не случилось. Конечно, Игорь нарушил данное Надийке слово. Зато первая откровенная беседа с отцом уже позади.
Все в Игоре протестовало против того, как играл свою роль отец.
Разве он был искренним? Только когда его рука потянулась к сердцу, был он правдив. А в остальном — как у не очень одаренного артиста в роли из чужого амплуа: тягостно и стыдно за него зрителям. Только одного мелодраматического аксессуара отцу недоставало — проклятий, какими (Игорь где-то читал) в старину завершался ритуал изгнания виновных из семейного лона и лишения непокорных наследства.
— До скорого свидания,— попрощался Игорь.— Надеюсь, в дальнейшем мы оба будем благоразумнее.
Рука отца перевернула еще одну бумажку. Хоть роль ему никак не удавалась, он продолжал ее играть со свойственным ему упрямством. Но Игорь в этом отношении — сын своего родителя...
В дверь постучали.
Старик и на это не откликнулся.
Тогда дверь открылась. Ее толкнула нетерпеливая рука. Как ни странно, рука Сергея.
— Извините, Федор Ипполитович, мы на одну секунду.
А это произнес Евецкий, шокированный неприличной поспешностью своего ординатора.
И на него не взглянул профессор.
В кабинет Самойло Евсеевич вошел озабоченно. Но когда он увидел Игоря и своего слишком углубившегося в ненужные бумаги шефа, в глазах его заблестело жадное любопытство. Он многозначительно — в одно и то же время укоризненно, сочувственно и ободряюще — покачал головой. Значит, не помирились? Ай-я-яй! Ну, ничего.
Вслед за Евецким порог переступил Сергей. Такой же застывший, как и на пятиминутке. Только скулы почему-то покраснели. Он не посторонился, чтобы Игорь смог выйти из кабинета, а плотно закрыл двери и прислонился, плечом к косяку, загородив выход.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54