Федор Ипполитович еще не такой, каким его хочет видеть Евецкий.
Друзю посчастливилось нащупать в душе учителя струну, которая зазвенела почти так же, как тринадцать лет тому назад! На консилиуме Самойло Евсеевич не посмеет и рта раскрыть: понял, что на преступление Федора Ипполитовича ему теперь не подбить. А Друзь попробует сделать еще один шаг: ясный звон задетой им струны должны услышать все. Пусть все увидят: вытащить профессора Шостенко из болота, куда он попал не без помощи своей «левой руки», можно!
Как хорошо, что Друзь догадался пригласить сюда заводского врача! Толковых слов от него, правда, не дождешься, но здешнему терапевту он кое в чем поможет разобраться. Побывает у Василя Максимовича и Виктор Валентинович, лучший из институтских патофизиологов.
И еще одно.
Сегодня у профессора слишком напряжены нервы. Расстроил его внезапный приезд Игоря. И кто-то шепнул Друзю: между научным руководителем и директором, кажется, снова пробежала черная кошка...
И все-таки, что бы там ни было, за операционный стол сегодня должен стать только Федор Ипполитович!
Где уж тут беседовать с Игорем? И ни о каком хождении в гости не приходится думать.,»
Федор Ипполитович уже вышел из мужского отделения. Отставать нельзя. И играть с другом в молчанку не годится. ,
Держа Игоря под руку, Друзь сказал первое, что пришло ему в голову:
— Помнишь, когда-то мы с тобой философствовали.
Кому страшно, тот либо бежит, либо вслепую бросается туда, где ему чудится враг. И в обоих случаях гибнет. Но в первом он теряет и честь. А во втором только жизнь.
Игорь процедил сквозь зубы:
— С того времени ты мудрее не стал. Уж не напомнишь ли ты мне и то, что лошади едят овес, а прямая — кратчайшее расстояние между двумя точками?
Друзь заставил себя улыбнуться.
— Нужно будет — напомню. В первую очередь о том, что путь напролом — прямой путь. Но и на прямых путях бывают препятствия, которые лучше обойти...
— Гибкая философия! — не то горько, не то ехидно согласился Игорь.— Понимаю, с нею живется легче. С ее помощью можно доказать, что три года тому назад я удрал отсюда с перепугу. А ты никуда не убегал, ни на кого не бросался, перед всеми шаркал ножкой, у кого-то спрашивал: «Чего изволите?» — ты, значит, героический пример для меня? Так?
Друзь не ответил.
Способный парень Игорь. А когда раздражен, ни руля у него, ни ветрил. На пятиминутке спрятался от отца в темной нише. В кабинете отца приплясывал от возмущения, когда Евецкий поучал своего шефа, а тот молча его слушал. Правда, и Друзь тогда едва сдержался, чтобы не высказать Самойлу Евсеевичу, что он о нем думает... И в палате Игорь ни секунды не стоял спокойно. Забыл, что возле Черемашко сидит уже не его отец, а профессор Шостенко — тот, кому не дано права ошибаться. Ведь поэтому и консилиум назначен.
До консилиума Игоря надо держать подальше от отца.
— Неужели ты окончательно притерпелся к самому худшему в моем отце? — не умолкал тем временем Игорь.— Да ты ли это, Сергей?
— Не окажешь ли ты мне дружескую услугу? — перебил его Друзь.—Обойди, пожалуйста, лаборатории, забери готовые анализы, поторопи с остальными. И подожди меня в дежурке... И поверь мне: черт не так страшен, как тебе кажется.
Первым желанием Игоря было послать Друзя куда-нибудь подальше. Вместо этого он, обогнав отца и весь его синклит, помчался вниз.
Обход женского отделения, в сущности, не состоялся. Федор Ипполитович подошел лишь к тем, кого оперировал на прошлой неделе. Это означало, что, побывав у Черемашко, профессор убедился: медлить с ним нельзя. А задел ли его за живое Василь Максимович или это обычный интерес к любопытной загадке, большого значения пока что не имеет...
Возле Хорунжей профессор немного задержался. И не сразу выпустила его из отделения диссертация Фармагея.
Звали Фармагея по-разному: Гришко — так, по студенческой привычке, обращался к нему Друзь; Григорием Григорьевичем почтительно величали его вежливые больные и почти весь медперсонал; а молоденькие медсестры и игриво настроенные больные женского отделения называли этого ординатора.
Учился Гришко вместе с Игорем и Друзем. Был студент как студент: разница между четверками и пятерками не замечал; получая тройки, не сокрушался; с подчисткой «хвостов» не торопился. Одним словом, рвения к науке за ним не замечалось. Если и был у него устойчивый интерес к чему-то, так это были девушки.
Сюда он попал прямо из мединститута. За какие заслуги перед наукой — этого никто не знал, кроме, если верить слухам, Самойла Евсеевича. Но здесь Гришко проявил необычайную настойчивость. Потерпев неудачу с первой диссертацией, он сразу же накатал другую, и Федор Ипполитович — небывалая вещь! — немедленно заинтересовался ею. Неужели только потому, что за время пребывания в этом институте Фармагей научился глубокомысленно молчать на пятиминутках и других совещаниях? А глубокомыслие его временами было таково, что даже Друзю казалось: обращаться к нему с приятельским «Гришко» — фамильярность. Поэтому, очевидно, никому не бросалось в глаза его постоянное заискивание перед Федором Ипполитовичем и обеими его «руками».
Вот от кого зависело здоровье Марины Эрастовны.
Григорий Григорьевич доложил профессору о своей новой больной гораздо красочнее, чем дежурный врач на пятиминутке.
Талантливую артистку, мол, привезли сюда почти без
признаков жизни. Но в этой клинике, организованной и налаженной трудами одного из выдающихся хирургов Украинской Республики,— который, кстати, отдал ей и свою личную славу,— молодой талант не только спасли:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54