Друзь присел около нее.
— Ему немного лучше. Сейчас его осматривают специалисты. Если вы посидите здесь с полчаса, я скажу вам больше.
— С ним очень плохо? — допытывался ровесник Танцоры, впившись в Друзя взглядом.
Друзь глаз от него не отвел.
— Через полчаса...— он на секунду задумался,— через полчаса вы сами увидите Василя Максимовича и убедитесь, что вопрос ваш... ни к чему. Мы были бы никудышными врачами, если бы не верили в лучшее. Для вашего Василя Максимовича будет сделано все. И даже больше... Итак, подождите.— Он пожал юноше руку и встал.— А вас, Павло Иванович, прошу надеть халат и пойти со мной. Сейчас начнется консилиум.
Заводской врач, снимая на ходу пальто, исчез в раздевалке.
Молодой человек еще глубже засунул руки в карманы. И, с усилием проглотив застрявший в горле комок, пробормотал:
— Мы подождем. Мне сегодня во вторую смену. Сколько нужно, столько и подождем.— Говорил он вовсе не то, что хотел, и сколько едва сдерживаемого волнения и невысказанной мольбы было в его глазах! — Мы никуда отсюда не уйдем.
. — Вы преждевременно начали тревожиться.— Только это, слегка улыбнувшись, и мог сказать ему Друзь,
Но разве это была правда?
Консилиум начался ровно в десять и продолжался почти полтора часа.
Происходил он в ординаторской мужского отделения. И посторонний человек, если бы он каким-то образом очутился там, вряд ли разобрался бы в смысле происходящего.
Ни на минуту не прекращалось движение. Одни входили, другие выходили: каждому надо было еще раз глянуть на Василя Максимовича, что-то у него прощупать, о чем-то расспросить. Третьи припоминали аналогичные случаи в прошлом и бежали за историями болезней... Ординаторская была достаточно просторная, но народу набилось — не протолкнуться. Поэтому у четвертых, которые умели думать, только расхаживая вперед и назад, ничего не получалось ни с хождением, ни с обдумыванием. Пятые, собравшись небольшими группками, торопливо перешептывались, прежде чем заявить о своем коллективном мнении. Шестые молча переходили от одной группки к другой.
Форточка открыта, но под потолком неподвижно повисли густые клубы табачного дыма.
Федор Ипполитович начинал консилиум с полной уверенностью, что за четверть часа все и всем станет ясно. На всякий случай он распорядился приготовить для Черемашко еще одну сифонную клизму: повторение, мол, ему не повредит, а пользы даст больше, чем добился дежурный врач ночью.
Друзя профессорское недоверие не обидело. Тем более, он поручил Танцюре любым способом не подпускать профессорского сына к ординаторской.
— Только через мой труп! — торжественно пообещал Танцюра.
Анализы ничего не объяснили. Кровь обезвожена, так как из-за непроходимости кишечника вода далее желудка никуда не проникает. А теряет ее Черемашко немало: сколько пота выделилось только прошлой ночью!.. РОЭ подскочила до тридцати четырех: воспалительный процесс стал предельно интенсивным. Но где его очаг?.. А высокое содержание протромбина в крови (значит, Игорь прав!) ни у кого, кроме Михаила Карповича, особенного беспокойства не вызывало: это, мол, следствие, а не причина заболевания.
Ни на один из вопросов, которые донимали Друзя всю ночь и утро, он ответа так и не получил.
Ничего не сказали толком и терапевт с патофизиологом. Они потребовали самого кропотливого клинического исследования в течение ближайших трех-пяти дней, но гарантии, что Черемашко доживет хотя бы до завтрашнего дня, не дали. Заявили даже, что агония может начаться в любую минуту.
Наслушавшись такого, Павло Иванович не смог вразумительно повторить хотя бы вчерашнее.
Словом, для того, чтобы поставить диагноз, остался только один путь — операция.
Но к этой мысли начали приходить, лишь когда стрелки часов приблизились к одиннадцати. Сначала на операции настаивали лишь немногие. Большинство долго еще взвешивало все «за» и «против», считая, что чем дольше они будут рассуждать, тем доказательнее будет их выступление. И никто из этих краснобаев не вспомнил, что все это Друзь высказал еще на пятиминутке. Самойло Евсеевич, например, договорился до того, что дежурный врач вообще не сумел разобраться в характере заболевания, что Черемашко прямо из пропускника надо было везти в операционную.
Поэтому Друзь непременно ответит за то, что операция будет сделана с опозданием на целых двенадцать часов: ведь эти потерянные часы будут стоить больному жизни.
Друзь не возражал! и так уйма времени растрачена впустую. И не оставляла его непонятная уверенность: что бы ни случилось, а Василь Максимович будет жить.
Лишь после того, как высказались все, а Федор Ипполитович отменил свое распоряжение о сифонной, Друзь напомнил своему непосредственному начальнику, что ответственность за Черемашко он взял на себя в ту минуту, когда положил его в свою палату. И, не называя Игоря, доложил о поставленном им диагнозе.
Друзь еще не кончил, а старшие уже повернулись к своему тишайшему коллеге: с какого потолка он это взял? Младшие заулыбались — что за идиотское предположение! Ни тем, ни другим с тромбозом брыжеечных артерий встречаться не приходилось.
Федор Ипполитович лишь плечами пожал. Но смешно ему не было: чем дальше, тем серьезнее он становился.
— Перед войной,— вдруг припомнил он,— в клинике нашего медицинского института был такой случай... А еще раньше покойный Дмитрий Кириллович Шанин рассказывал, что и ему дважды приходилось сталкиваться с этим...
— И что же? — спросил кто-то из молодых.
Жест Федора Ипполитовича был предельно выразительным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54