— Сейчас я уколю вас в живот,— предупредил своим властно-шутливым, тоном Федор Ипполитович.— После этого вы не будете чувствовать боли. А если она все-таки появится, сразу же скажите. Я немедленно приму меры... Итак, очки!.. Маску!..
Тотчас же лицо профессора скрылось под марлей, на носу заблестели очки.
— Пульс?
Затем на какое-то мгновенье Федор Ипполитович замер. По-видимому, еще раз примерился к тому, что надо сделать. Затем раздалось властное, как команда:
— Свет!.. Шприц!
Вверху вспыхнул зеркальный круг. Такой яркий, что Василь Максимович зажмурился от боли в глазах.
Должно быть, и глаза профессора не сразу привыкли к этому прожектору. Лишь немного спустя Василь Максимович услышал:
— Укол!
И его живота едва слышно коснулось жало шприца, вошло в тело. Ну какая же это боль? Потом были еще уколы от груди до ног, но казалось, что на живот садятся мухи.
— Дайте... сами знаете что!
Приоткрыв глаза, Василь Максимович увидел наклоненную к нему голову Федора Ипполитовича, сдвинутые к переносице брови, глаза за очками. И долго не мог оторваться от этих глаз. За всю свою жизнь он никогда и ни у кого не видел такого пристального, такого невероятно сосредоточенного, сверх всякой человеческой возможности напряженного взгляда. Словно в своих руках Федор Ипполитович держал нечто такое хрупкое, что к нему даже пальцем страшно прикоснуться и отчего в этом мире зависят и синева неба, и солнечный свет, и жизнь всего живого... Именно поэтому на узенькой полоске лба между бровями и шапочкой появлялись и быстро увеличивались частые капли. Их то и Дело осторожно вытирала тампоном чья-то заботливая рука.
Если и осталось у Василя Максимовича что-то похожее на боязнь, то исчезло оно окончательно. Он понял, почему все здесь так ревностно внимательны к профессору.
Не только Федор Ипполитович — такие же невероятно пристальные глаза сейчас у всех. И все взгляды устремлены в одну точку. Даже если бы произошло землетрясение, вряд ли кто-нибудь смог бы оторвать глаза от больного: ни профессор, ни Сергей Антонович, ни те, что рядом с ним, ни те двое — один хитроватый, а другой темноволосый, что наблюдают из-за плеча профессора.
Как же, Василь Максимович сразу узнал их, хоть и у них марлевые маски на лицах. Оба стоят позади всех на стульях.
Впрочем, это не Василь Максимович, это его глаза и уши независимо от него следят за всем окружающим, ловят каждое движение и каждый звук. Звуков, правда, мало. Лишь изредка что-то стукнет или звякнет. Еще реже раздаются короткие профессорские приказы:
— Зажим!
— Тампон!
— То самое!
Кажется, Федор Ипполитович уже разрезает Василя Максимовича. А ощущение такое, будто по животу Черемашко легко чиркает спичка. Время от времени эта спичка куда-то вонзается, но не такая от этого боль, чтобы мешать профессору жалобами.
Только один раз спичка наткнулась на что-то тугое. Федор Ипполитович нажал на нее изо всей силы — не перерезал, а должно быть, разорвал это «что-то». И такая нестерпимая боль пронзила всего Василя Максимовича — крик застрял у него в горле, исчез над ним прожектор, погас и дневной свет...
Наконец вырвался — но не крик, а мучительный стон.
Тогда словно издалека донеслось шутливо-властное:
— Ну, один раз и потерпеть можно.
А когда мало-помалу разгорелись день и прожектор, Василь Максимович увидел: профиль Федора Ипполитовича заострился, и произошло что-то совсем уж невероятное— зрачки у него стали острые, как иголки. Еле слышно, сквозь стиснутые зубы, он выдохнула
— Н-ну...
И чуть-чуть отклонился от стола.
Отклонились и его помощники.
И в живот Василя Максимовича, в самую его средину, ворвался такой холод, словно выплеснули туда ведро ледяной воды.
И все, кто тут был, как один, протяжно вздохнули:
— Ох-х...
Профессор повернул лицо к изголовью:
— Теперь... пусть понюхает...
Внезапно Василь Максимович очутился в непроглядной тьме. И возле левого уха что-то прерывисто и звонко зажужжало: дз-дз... дз-дз... Грудь наполнилась удивительно свежим воздухом. Никогда, даже летним утром, после ночной грозы, не приходилось ничем похожим ему дышать. Промелькнула мысль:
«Усыпляют...»
И все отошло куда-то в сторону, он остался в пустом мраке совершенно один. Постепенно удалилось и жужжанье— все дальше и дальше, тише и тише...
Хотелось Василю Максимовичу потянуться за ним, но вдруг, будто сорвавшись с кручи, он упал в глубокую пропасть. Да так быстро, даже мысль: «Выберусь и отсюда» — отстала, осталась далеко позади..,
Долго пришлось Игорю Шостенко топтаться в безлюдном коридоре, ожидая, когда можно будет и ему проникнуть в операционную.
Само собой разумеется, отец не должен знать о его присутствии на операции: в шестьдесят два года слишком многое зависит от мелочей.
Но Игоря словно лихорадка трясла: от исхода этой операции в огромной мере зависела его судьба. От Танцюры он знал: Сергей на консилиуме сказал о диагнозе, поставленном его другом. А если диагноз окажется правильным, Сергей доложит потом, кто его поставил. Разве отец и после этого не захочет увидеть, что сын времени попусту не растратил, право стажировать в научно-исследовательском институте заработал?.. Но правота Игоря означает, что Черемашко обречен на смерть,
Игоря в этот коллектив введет гибель человека... Примирится ли его совесть с этим? А как отразится смерть Василя Максимовича на Сергее? Никогда он больше ни на что не отважится: у таких, как Сергей, раны в душе кровоточат всю жизнь.
Как же быть Игорю?..
Наконец приоткрылись двери операционной, и Танцюра поманил Игоря к себе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54