», он помнит лучше, чем вчерашний спор с вами. И тогда вы росли, с каждым днем становились умнее. А теперь ему начинает казаться, что вы... что у вас обратный процесс. Вот почему вам ничего не удается от него добиться. И не удастся... Не приходит ли вам хоть изредка мысль, что причина ваших неудач кроется не в вашем неумении по- настоящему помочь Федору Ипполитовичу, а в его злой воле? Он, дескать, невероятно упрям, эгоистичен? Это очень опасная мысль... Вы молчите? Хотите знать, почему? В глубине души вы понимаете, что никакого толку от вашей педагогической самодеятельности не будет, и вы злитесь. Но не на себя, а на отца и на меня. Я готов и дальше служить громоотводом для вашей злости. А Федора Ипполитовича оставьте, пожалуйста, в покое. Удержите от этого и Игоря. Больше того — пусть Игорь поменьше попадается Федору Ипполитовичу на глаза. Тогда, без вашего докучливого вмешательства, профессор Шостенко завершит то, что так хорошо начал сегодня. И на этом не остановится. 4
Друзь давно не говорил так много. Хорошо, что его собеседница неподвижно стоит перед ним, подняв лицо и не отрывая от него расширившихся глаз. Авось хоть что-нибудь дойдет до нее...
— То, что я скажу дальше,— продолжал он, отдышавшись,— передайте, пожалуйста, Игорю. Я собираюсь с ним сам поговорить, да, кажется, ни завтра, ни послезавтра не найду свободной минуты... Как я вел бы себя, если бы у меня произошло с отцом то, что у Игоря,— этого я сказать не могу: отца у меня нет. Очень может быть, я вел бы себя еще хуже. Но через неделю, через месяц, через год я непременно додумался бы: всякое случается между отцом и сыном,— так за всякий промах палкой по башке? Задумался бы я и о том, сколько моей вины в ссоре с отцом, А если бы увидел, что над
отцом нависла настоящая беда, то нашел бы способ помочь ему делом и постарался бы сделать это так, чтобы он ничего не заметил...
— Как сегодня во время операции?
Но сбить Друзя Татьяне Федоровне не удалось.
— А Игорь приехал после многолетней ссоры. Приехал, ничего толком не зная об отце, но собираясь снова перевоспитывать его все теми же мальчишескими проповедями. И ни он, ни вы не спросили себя: а не лучше ли будет, если Федор Ипполитович почувствует, что у него есть сын и дочь, что они его любят и встанут за него горой, если понадобится? А то живут двое одиноких стариков, дети их бросили, остались у них одни воспоминания... Идеальная старость, не правда ли?
Теперь Друзь казалось, что он вышел из жаркой комнаты. Он полной грудью вдохнул морозный воздух.
Он сказал Татьяне Федоровне главное. И сказал своевременно. Правда, времени для раздумий у брата и сестры осталось мало. Но если они захотят подумать, то пусть, как когда-то перед экзаменами, несколько ночей не поспят. Экзамен-то у них трудный.
Татьяна Федоровна молча взяла его под руку и пошла дальше. Но рука ее стала как неживая.
До трамвайной остановки не вымолвили ни слова. Лишь когда проходили под фонарями, Татьяна Федоровна поднимала голову, словно сомневалась, тот ли рядом с ней тихоня, которого она знает одиннадцатый год, А на Друзя снова навалилась тяжкая усталость. И не все ли равно, что думает о нем сейчас идущая рядом!
Трамвай одновременно с ними подошел к остановке. Но Татьяна Федоровна не села в него — пошла с Друзем к телефонной будке, терпеливо ждала, пока тот дозванивался до дежурного врача и говорил с ним. Трамвай тем временем ушел обратно.
Когда Друзь вышел из будки, Татьяна Федоровна ни о чем не спросила. Зато он с удовлетворением сообщил:
— А Яковенко, оказывается, умнее, чем вы о нем думаете. Он был у Черемашко, разговаривал с ним и ушел успокоенный. Молодец Василь Максимович!
— Я рада за вас,— холодно откликнулась Татьяна Федоровна и, помолчав, добавила еще холоднее: — Не смею больше вас задерживать.
Руки она не подала. Слишком внимательно глядела туда, откуда должен прийти трамвай.
Поздно вечером трамваи ходят редко. И на остановке никого больше не было. Не оставлять лее ее одну...
Друзь стоял сзади и удивленно спрашивал себя: как это случилось, что он перестал перед нею робеть? Конечно, теперь он никогда не услышит ее голоса в телефонной трубке, а при встрече на улице кивнет ли она в ответ на его поклон?
Не оглянулась Татьяна Федоровна и когда показались вдали трамвайные огни. Лишь когда трамвай подошел, вышли из него и разошлись немногочисленные пассажиры, она полуобернулась к Друзю:
—Одиннадцать лет вы прикидывались теленком. Вот чего я не смогу вам простить.
Поспешно вошла в вагон. По замерзшим окнам скользнула ее тень и исчезла.
Нескладны были мысли Друзя, когда он брел домой.
Василь Максимович очнулся без обычных при выходе из наркоза неприятностей, заводской парторг не услышал от него ни одной жалобы, а Женя (дежурный врач со смехом рассказывал об этом) самым категорическим образом заявила ему, что Черемашко будет жить... Сейчас больной спит. Сон, правда, не очень глубокий, но медсестра возле больного внимательна. Словом, причин для беспокойства никаких. Ждать и быть начеку — вот и все обязанности Друзя на ближайшее время. Он должен копить с^лы: кто знает, сколько их понадобится завтра, послезавтра, в течение этой недели, а то и следующей... Ну, что касается сил и ясной головы, то через несколько минут он будет спать. Закончится этот самый тяжелый и самый сумбурный в его жизни день...
Еще издалека он заметил, что окна в доме погасли. Только из комнаты матери пробивался сквозь занавеску свет.
Когда Друзь на цыпочках вошел в переднюю, из комнаты донеслось:
— Зайди-ка ко мне, Серега,
Мать уже была в постели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54