Раньше я видел рыбу только на сковородке, а теперь я мог наблюдать ее еще в море, от самых глубин; я ездил на лодке вместе с другими и ловил сетью треску. Жизнь открывалась передо мной в ее внутренней взаимосвязи; пища имела свою собственную историю, одежда также; сама земля стала раскрывать мне тайны своих недр. Я набирался знаний о растениях и о чудесных свойствах земли* Если немного покопаться в ней, то наткнешься на скалистый грунт,, а еще глубже из-под камня пробиваются ключи. Отца изредка приглашали рыть колодцы, и я помогал ему выбирать из ямы камни. Когда появлялась вода, надо было проворно выскочить наружу: она подкрадывалась иногда совсем неслышно, как змея!
Вода имела еще и другие свойства, из которых одни наполняли меня радостью, другие заставляли содрогаться. Вода казалась мне просто непостижимой. Ясное дело, она была сродни морю, потому и стремилась обратно в море, как только ее освобождали. Море давало себя знать повсюду! Оно шумело беспрестанно, убаюкивая меня, пока я не засыпал.
Раскладывая водоросли для просушки возле ручья Себэкен, у южной окраины города, я часто взбегал на невысокие насыпи, остатки прежних береговых укреплений, и смотрел на юг. Неподалеку, где кончался скалистый грунт и начинался песок, виднелись следы лодочной пристани. Пристань занесло песком, и она опустела. Но именно здесь держал свою лодку мой дед, когда еще рыбачил; почти все увлекательные мальчишеские подвиги, о которых рассказывал нам отец в хорошие минуты, были совершены именно здесь, в этой гавани. Рядом тянулся белый песчаный берег, образуя светлую дугу и заканчиваясь вдали мысом Сногебэк с удивительно причудливыми очертаниями, напоминавшими постройки легендарных времен. На полдороге к гавани, за высокими дюнами, возле огромного болота, находилось, как я знал, дедушкино жилье.
Мы еще ни разу не были там; я вообще никогда не видел деда и бабушку. Но у меня создалось очень точное и яркое представление о них. Я считал их важными людьми; таким родством можно было щегольнуть при случае, когда нам не оказывали должного уважения. Дедушка был сыном хуторянина, даже крупного хуторянина, что здесь очень ценилось, — и я частенько хвастался этим в школе. Я еще не знал тогда, что дедушка был родом из «Хутора на Песках», который постепенно смыло морем. Мать тоже ничего не знала об этом. Нам было известно только, что хутор был большой и что дедушка занимался земледелием. Нам это представлялось чем-то чудесным, хоть и неведомым, чем-то связанным с молоком, медом и приятной прохладой большого тенистого сада. Мы понять не могли, почему отец никак не соберется поехать с нами туда в гости.
Портрета дедушки у нас не было. На комоде у матери, с тех пор как я себя помню, стояла только фотография пожилой дамы в борнхольмском праздничном наряде из черного атласа, в красивом головном уборе, украшенном цветами, и с молитвенником в руках. Эта богатая, нарядная дама и была бабушка. А когда мать подавала на стол какое-нибудь блюдо, которое отцу не нравилось, он обычно говорил: «Ну, готовить, как моя мать, тебе никогда не выучиться». Понятно, что мы с необыкновенным волнением ожидали того дня, когда пойдем к старикам в гости.
Наконец осенью, в один из воскресных дней, наша мечта сбылась.
— Только надо захватить с собою чего-нибудь съестного, — сказал отец, — неизвестно, хватит ли у них угощения на столько ртов.
— Вот как! — с удивлением вырвалось у матери.
Мы пошли Южной проселочной дорогой между морем и пресноводным озером, пересекли тощее поле со стрельбищем и через дыру в заборе пролезли на пустошь, — безрадостную каменистую степь, заросшую вереском. Среди этой пустоши возвышался работный дом — большое здание, все в пятнах, словно его облили грязной водой, — единственное здесь жилище. Отец знал тут каждую тропинку и шел впереди; мы следовали за ним гуськом; позади всех брела мать с сестренкой на руках. Она спотыкалась о камни, и вид у не был унылый.
— Ведь туда же есть настоящая дорога! — сказала она. Но отец непременно хотел пройти знакомыми ему тропинками.
Там, где каменистая почва переходила в песчаную, стали попадаться маленькие полуразвалившиеся домики. Отец показал на один из них, стоявший несколько особняком, — длинную и низкую постройку из дерева и необожженного кирпича.
— Неужели это здесь? — разочарованно спросила мать, рассматривая неприглядную местность.
У отца был сконфуженный вид.
— Есть люди, которым все кажется недостаточно шикарным, — пробормотал он.
Маленькое сморщенное старушечье лицо прильнуло к оконному стеклу, затем стукнула щеколда, и распахнулась верхняя створка двери. Бабушка была вся закутана в старинную ткань и поэтому походила на мумию; виднелась лишь часть морщинистого закопченного лица. И какая же она маленькая! Но зато у нее темные бархатные глаза, выражающие попеременно то испуг, то радость. И вдруг по щекам старушки потекли слезы, ее дрожащие руки беспомощно простерлись и ухватились за меня; и вид ее руки, дрожавшей на моем плече, подействовал на меня так, что и я заплакал. В это мгновение я полюбил бабушку, и разочарование прошло. Теперь у меня были бабушка и дедушка, как у других детей в книжках,—у тех, которые в случае беды всегда прибегали к ним за помощью. Все остальное, чем я наделял их в своем воображении, было нужно мне для того, чтобы конктретнее представлять себе стариков. Я ведь прекрасно знал, что живописный праздничный наряд висел на стене у фотографа и надевался на всех, кто хотел сняться; я заходил к сыну фотографа и сам мог в этом убедиться.
То, что я увидел здесь, оказалось гораздо интереснее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55