Однако уже одно то, что он не погибал в этом единоборстве с сатаной, а отделывался одними ранами, действовало на нас устрашающе. Днем глаза кузнеца беспокойно блуждали, словно высматривая врага, а вечерами он так громко кричал, что слышно было на улице. Это означало, что явился «тот», кого мог видеть лишь он один. Его жене и детям приходилось прятаться у соседей, чтобы он по ошибке не ударил их кухонным ножом, которым сражался с сатаной. Когда Хольмгрен обнимал меня своими исцарапанными руками и странным взглядом смотрел мне в глаза, меня пробирала дрожь и мурашки начинали быстро бегать вверх и вниз по спине.
Меня одолевала жуть; я сделался беспокойным, томился каким-то смутным страхом. Постепенно страх усилился и превратился в ужас перед смертью: я боялся, что она застанет меня врасплох и мне придется гореть в аду, вечно кипеть в смоле, не имея даже надежды на спасение. Ведь смерть подкрадывается, как «тать в нощи», как посланец самого сатаны, чтобы, унести в ад того, кто «не уготовал себя». Но как быть готовым к смерти, как избежать этого ужаса? Вечные муки — это так страшно звучит. Я знал, как невыносимо долго тянутся дни, когда чувствуешь себя плохо, вспоминал и лихорадочные ночи, которым, казалось, не будет конца, А вечные муки — это ведь тысячи таких ночей и дней, и еще тысячи! Бог поистине был жестоким владыкой, не знавшим пощады, и надо было отдаться ему душой и телом. Но как сделать это? Даже Хольмгрену, так глубоко веровавшему, бог не помогал, предоставляя ему бороться с сатаной в одиночку.
Газета воскресной школы била в ту же точку, усиливая во мне душевную смуту. В ней доказывалось, что вся наша жизнь состоит в том, что мы блуждаем по земле, даже не подозревая о расставленных повсюду тайных западнях, и человека каждую минуту может поглотить адская бездна. Эта мысль отравляла мое сознание, угнетающе действовала на меня, и я не в силах был отделаться от нее.
Когда надо было дать отпор мальчишкам, я не мог защищаться, потому что боялся совершить грех, и это
меня как-то сковывало. Если же в конце концов я колотил обидчиков — у меня потом чуть не отнималась рука. Однажды я, защищаясь, угодил одному мальчику в глаз, а потом долгое время испытывал отвратительное ощущение и боялся, что рука у меня отсохнет. В газете воскресной школы рассказывалось о женщине, которая вела распутную жизнь и в наказание сгнила заживо. Гниение началось у нее с большого пальца на ноге и медленно распространялось все дальше, пока не дошло до сердца. Тогда она была избавлена от страданий в этом мире, но лишь для того, чтобы подвергнуться вечным мукам.
Я наблюдал и другие случаи произвола в отношении бога к человеку. Жизнь этих набожных сектантов проходила у меня на глазах, и я прекрасно видел, что они в своих поступках не отличались, по существу, от всех остальных. Правда, они никогда не божились и среди них редко встречались пьющие люди; но они не считали грехом урезать жалованье и пищу тем, кто на них работал, и не стеснялись делать это.
Многие из них обманывали и мошенничали вовсю, и все-таки оставались «божьими чадами». Все они крепко держались друг за друга и торговлю вели только со своими. А так кдк постепенно число их возрастало, то становилось выгодным вступать в секту, и таким образом развивалось ханжество. Многие из горожан ходили на религиозные собрания, сидели там, молитвенно сложив руки и склонив голову, в надежде, что их усердие будет замечено и они легче найдут покупателей на свой товар.
У меня было достаточно ясное представление об отношениях между людьми, чтобы понимать все это, но я был не в состоянии преодолеть жуткую власть сектантов. Религиозность в большой степени зависит от склонности человека отыскивать во всем двойственный смысл. О пресвитере секты рассказывали, что он, бывало, положит библию в мешок и бьет им свою жену, чтобы, когда понадобится, засвидетельствовать перед собранием верующих, что он бичует жену только словом божьим. И это ничуть не умаляло его в глазах других; поступки человека как будто переставали свидетельствовать против него, раз он уже вступил на путь истинный. Об этих людях можно было судить как угодно; но они говорили о грехе и о боге так, словно имели власть казнить и миловать и получили соизволение свыше открывать другим врата не только в царствие небесное, но и в ад, на муки вечные.
Все было так запутанно и трудно объяснимо, что я не в силах был разобраться и очень страдал. Поговорить и посоветоваться мне было не с кем. К родителям ребенок редко обращается со своими душевными муками, он боится, что его могут высмеять и его вопросы, как весьма забавные, будут при нем же повторять другим. И вот я носил в себе этот ужас, который усиливался с каждым днем и перед которым бледнели все лишения и голод. Раньше я боялся темноты, но это прошло, уступив место более сильному чувству — страху перед «последней тьмой».
Ложась в холодную, как ледник, постель, мы с Георгом поглубже заползали под перину и устраивали себе гнездо; мы быстро согревались, и шум моря не доносился до нас. Но если мы забывали перед сном прочесть вечернюю молитву, то приходилось вставать с теплой постели и становиться на колени в холодной комнате,— это стоило нам больших усилий. Забыть прочесть вечернюю молитву считалось большим грехом, и только те «равнодушные», от которых бог отвращал взор свой, молились лежа в постели.
Георг — тот смотрел на дело легко, до ужаса легко!
— Э, наплевать! — говорил он. — Мы прочтем сразу две молитвы завтра вечером.
Конечно, это его ничуть не беспокоило, он ни к чему не относился серьезно, ему все было нипочем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55