В те дни настроение в среде каменотесов было далеко не мирное. Недовольство и возмущение против владельца каменоломни было частым явлением, и главным зачинщиком смут выступал Меллер.
Однажды в нем произошел какой-то перелом, как у Савла: он перестал призывать дьявола и бросил пить. Но ругаться продолжал, правда, только со своими собутыльниками. Он обратился теперь к богу и священному писанию и без устали твердил о своей греховности и своем обращении. В каменоломне назревала смута. Многие каменотесы не смогли усюять против громовых речей Меллера и тоже «обратились», — он буквально сшибал человека с ног своими откровениями гак же, как раньше сшибал их кулаками. Некоторые совсем теряли голову и слепо шли за кузнецом, но у них не было такой хватки. Под влиянием его проповедей они вели неустанную борьбу с дьяволом, но не имели сил одолеть его.
Однажды Меллер бросил молот, спустился со скал и принялся проповедовать новое учение по всему острову. Он называл это учение «весть о благодати», а вещал о себе самом и о засевшем в нем дьяволе! Оратор он был грубый и резкий, не боялся сочных выражений и затрагивал в своих проповедях самые интимные стороны жизни.
Как ни мало походил Меллер на борнхольмцев красочностью и оригинальностью своей речи, он все же пользовался среди них влиянием. Дядя Мортен принадлежал к столпам секты, и Меллер часто бывал у него в доме; позднее, когда я жил в учениках у сапожника в Рэнне, я имел возможность ближе познакомиться с Меллером. Он вообще никогда не считал нужным сдерживаться, грубо выкладывал все, что ему приходило на ум, постоянно пугая окружающих необузданностью своих речей. Во время проповеди он держал себя точно так же. И борнхольмцы, такие подозрительные и осторожные в разговорах, дрожали и немели от страха, когда он, бывало, доберется в своей проповеди до таких высот, что ни у кого духу не хватало за ним туда последовать, и все сидели, закрыв глаза. Но, внимая ему, они как будто приобщались ко многому, чего им самим недоставало и что имело для них большое жизненное значение. Поэтому они последовали за ним: за два десятилетия, — со времени его «обращения» минуло не более двадцати лет, — были построены молитвенные дома и образованы общины по всему острову, откуда секта распространялась и дальше, находя больше всего последователей в западной Ютландии и в Швеции
Руководители воскресной школы вели себя иначе; это были сдержанные, серьезные люди, которые никогда не смеялись и обычно разговаривали с нами еле слышным голосом. Они клеймили грех и восхваляли великую благодать и неизъяснимое счастье быть «чадами божьими». Когда мы невнимательно слушали разглагольствования учителей, они обхватывали нас ладонями за голову, огорченно смотрели в глаза и молились вместе с нами.
Один из них, скотовод Ларе Дам, рослый мужчина лет двадцати пяти, с наивными голубыми глазами и глуповатым выражением лица, вел хозяйство своей матери-вдовы, весьма суровой женщины. Она не разрешала Ларсу жениться на девушке, которая ему полюбилась, и отказывалась передать ему свое хозяйство, состоявшее из трех лошадей и десятка коров. У него не хватало мужества противиться матери, и он стал искать утешения у «святых».
Когда я чувствовал на своем плече его огромную теплую руку, я с удивлением думал: неужели этот большой и сильный человек по ночам плачет по своей милой и не смеет даже пойти к ней? Еще более я удивлялся, когда видел, как Дам, словно ребенок, молитвенно складывал свои ручищи, которые, казалось, могли бы раздавить весь мир, или когда слушал его поучения Ларе проповедовал, что всякий из нас может, подобно ему, стать «чадом божьим», если будет с должным смирением и верой читать каждый вечер молитвы.
Не физическая слабость делала его таким подавленным и уступчивым. На одном молитвенном собрании в лесу, где Бергендаль и какой-то другой великан, которого мы, дети, считали непобедимым, стали мешать проповеднику и смеяться над Дамом, которому поручено было поддерживать порядок, он ударом кулака свалил их одного за другим,— а потом ходил и терзался угрызениями совести и всякий раз, когда встречал их, просил прощения. И вот чудеса: оба эти смутьяна, не боявшиеся ни бога, ни дьявола, стали избегать Дама. Драться они всегда были готовы, но испытать на себе кулак этого великана и слушать потом его униженные мольбы о прощении «ради господа бога», — нет, этого они не могли перенести. И они тряслись, как побитые псы, когда им удавалось благополучно улизнуть от него. То, что Дам, способный согнуть их в дугу, — как и всякого другого, кто вздумал бы смеяться над ним,— вместо этого сам склонял перед ними голову и считал себя виновным, тревожило их ум и не давало покоя. Бывал в школе еще кузнец Хольмгрен, который, прохаживаясь взад и вперед между скамеек, беседовал снами, помогал малышам чистить носы и произносил поучения. Но после двух-трех сентенций он вдруг неожиданно высоким и звонким голосом, совсем ему несвойственным, затягивал псалом:
Ах, живешь ли ты в боге, Веруя в Иисуса Христа?
И слезы катились по его лицу и бороде. Он испытывал душевные муки, а на руках и лице виднелись шрамы и ссадины, как у буяна и драчуна.
— Да, я буду бороться! — кричал он, закатывая в экстазе глаза. — Я воин божий. За бога принимаю я все эти раны!
Потом голос его прерывался, он закрывал лицо исцарапанными руками и начинал громко молиться. А Ларе Дам высматривал — нет ли кого, кто бы чувствовал потребность «пасть на колени».
Что-то жутко-таинственное было в этих шрамах и ссадинах кузнеца Хольмгрена; он действительно был «воином божьим», так как каждую ночь сражался с князем тьмы, не имея сил одолеть его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55