Дедушка перекрестился, когда услыхал, что отец зарабатывает восемь-девять крон в неделю, — наличными деньгами старикам не случалось зарабатывать столько и за полгода. Отец принялся высчитывать, и оказалось, что старики в лучшем случае могли выручить семьдесят — семьдесят пять крон в год за масло, яйца и теленка от коровы; поросенка они съедали сами.
— Но мы не можем позволить себе отведать масла или цельного молока от собственной коровы, — сказал дед. — А полакомиться яичком не приходится даже и на пасху.
Из этих денег старики должны были оплачивать все свои расходы, и им приходилось туго. Целых полгода дедушка не мог читать, так как в его очках разбилось стекло, а новое стоило пятьдесят эре.
— У меня в копилке есть пятьдесят эре, — сказал Георг. — Дай мне твои очки.
Но мать подмигнула ему; она давно уже вынула эти деньги; монеты никогда не залеживались в наших копилках.
За ужином мы ели копченую свинину, поджаренную кусочками вместе с картошкой. Сковородка была поставлена на середину стола, и под каждую из трех ее ножек подложили деревянную чурку; нам всем дали по роговой ложке. Тарелок у стариков не было: похлебку ели из общей глиняной миски, а для прочей пищи служили деревянные лоточки.
У дедушки оказалась и водка, в настоящей фляжке. Она стояла в зеленом шкафчике, висевшем над столом, и на горлышко фляжки была надета опрокинутая рюмка без ножки. Эту рюмку дедушка нашел на берегу, на задворках гостиницы; каждый раз, бывая в городе, он наведывался туда и отыскивал среди выброшенных вещей что-нибудь пригодное. А в шутку он рассказывал, что купил эту рюмку и нарочно отбил ножку, чтобы не было соблазна оставлять рюмку недопитой. Отец смеялся всякому дедушкиному слову. Было даже как-то странно видеть отца таким веселым; дома он бывал суров и неприступен, а тут держал себя, как наш сверстник.
— А язык у вас еще не притупился,— сказал он деду с восхищением (он всегда говорил своим родителям «вы»).
— Да, язык-то я сохранил, — ответил дедушка,— а вот зубы проел. Как-то раз хотел было прикусить себе язык, а зубов-то и нету.
— Что-то странное случилось со стариком, — заметил отец на обратном пути. — В молодости он любил выпить. И одно время, можно сказать, прямо пристрастился к вину; хлебал водку ложками в компании с Анэ Миккельсен.
— Но у них ведь не было тарелок, — возразил я. Отец рассердился; теперь он снова стал главой семейства, не терпящим возражений.
— Не было; зато у них была толстая настольная доска с круглыми углублениями, глупый придира! И на похоронах Йоргена Миккельсена они налили туда водки и хлебали ее, как суп. А теперь скупость, видно, пересилила жажду; водка у отца в запасе есть, но я уверен, он не пьет ее, когда нет гостей.
— За это его упрекать не приходится, — сказала мать.—Хорошо, если бы и другие брали с него пример.
— Ну, знаешь, мужчине все-таки нужно... А он поднес мне всего-навсего одну рюмку.
— Зато ты сам себя не обидел.
— Что ты хочешь этим сказать? — пробормотал отец.
— А ты думаешь, я не поняла, зачем ты пошел в дом, когда мы все стояли у колодца? Да и родители твои не так уж просты. Странно, должно быть, им увидеть своего сына после долгой разлуки таким невоздержанным.
Безумный страх охватил меня. «Ну, сейчас отец набросится на мать тут же на дороге», — подумал я. Но он только вздрогнул и засмеялся.
— Просто, грешно было бы дать водке выдохнуться, — сказал он таким развязным тоном, что мне стало стыдно за него.
— Если бы это от тебя зависело, никакой спиртной напиток не выдыхался бы, — ответила мать.
Отец не был в трактире с тех пор, как мы приехали на Борнхольм; во всяком случае он ни разу не возвращался домой пьяный. Поэтому я не понимал, отчего мать так резко говорит с ним и как решилась на это. Он стал теперь пить понемножку и выпивал по рюмке всякий раз, как садился за еду, а иногда пропускал и другую. Теперь же мать совсем переменилась, стала более требовательной и властной. И особенно удручало ее, что из ничтожного недельного заработка приходилось каждую субботу откладывать деньги на два литра водки.
С тех пор я часто пускался в дальний путь и навещал дедушку, особенно в первую зиму, пока еще не начал по-настоящему работать у чужих людей. Мать иногда давала мне с собой кусок пшеничной булки или еще что-нибудь; хорошего хлеба у стариков никогда не
водилось. Я клал хлеб в жестяное ведерко, которое приносил обратно домой полным снятого молока или пахтанья.
Старики раз в две недели сбивали масло и были очень рады, когда я приходил к ним и вертел маслобойку. Это была слишком тяжелая работа, часто отнимавшая по пяти-шести часов в день. Сливки, загустевшие и прогоркшие от времени, никак не хотели сбиваться. Когда же наконец масло сбивалось, бабушка отжимала его в тряпке, солила и подкрашивала, а на следующий день дедушка относил в город несколько фунтов горьковатого масла и кошелку яиц, продавал их и делал закупки: немножко леденцов, жевательного табаку и на несколько эре ниток для шитья. Тратил он всегда лишь небольшую часть вырученной суммы: например, если получал две кроны семьдесят пять эре, то расходовал семьдесят пять эре. Кроны он называл «основным фондом», и они откладывались на непредвиденный случай», — старики думали, что вот тогда-то и пригодятся их сбережения.
Эти путешествия в город были крупным событием в однообразной жизни дедушки, не стоило и заводить речи о том, чтобы он позволил кому-нибудь другому продать хотя бы несколько фунтов масла. Бабушка оставалась дома; за последние годы она ни разу не побывала в городе, но всегда так радовалась и хлопотала, как будто ей самой предстояло отправиться в город, и старательно собирала старика еще накануне, словно в дальнюю поездку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55