Он побежал домой, чтобы поколотить жену, а вместо этого ему самому досталось.
— Вот тебе за то, что так долго не приезжал, — сказала жена. Она побила его за то, что сама прижила ребенка с другим.
Моряков, вернувшихся из многолетних странствий, встречали радостно. Дети их приходили в школу в праздничной одежде, и вид у них был торжественный. Теперь в доме наступит порядок — пока отца не было, справлялись кое-как, распустили детей. Но обычно отцы вмешивались во все очень неудачно, потому что стали чужими для семьи. По крикам и реву, которые доносились из маленьких окон, можно было догадаться, что вернулся отец и наводит порядок. Хорошо, что отцы приезжали домой, — иначе они стали бы совсем чужими; но хорошо также, что они опять уезжали.
Вообще же в городе не наблюдалось особого оживления. Дедушка был прав, называя городских обывателей выродившимися крестьянами. Город был просто большим земельным участком, отделившимся от деревни, но не утратившим ее характерных особенностей. Люди в городе не умели думать самостоятельно, ничего не предпринимали по собственному почину, и от власти земли они не отделались,— даже семьи моряков не порывали связи с сельским хозяйством. Почти все горожане были маленького роста, щуплые и казались очень забавными, когда в ночных колпаках выходили утром за ворота, чтобы взглянуть, какая погода. Иногда они целыми часами простаивали в гавани, прислонившись спиной к штабелю досок, засунув руки в карманы, и критиковали проплывавшие мимо шхуны, обсуждали, какие у них паруса и как с ними управляются, а сами не решались сесть в лодку, так как боялись воды. Книг они терпеть не могли; если они заставали нас, мальчиков, с книгой где-нибудь на берегу, у забора или на камне, то сейчас же отнимали книгу и сжигали, как нечто опасное. Школу они почти ненавидели: она лишь набивала детям головы вздором и отрывала их от работы.
Тем не менее изредка в горожанах на мгновение просыпалось что-то вроде чувства моральной ответственности. Я недолго пробыл в школе, но, работая, многому научился и не отставал от мальчиков, которые не знали другой заботы, кроме ученья. У меня было больше практического опыта, чем у других, и если я не мог отколотить тех, кто задирал нос перед пастушонком, то спасался бегством.
Я научился почти всему, чему вообще можно научиться, живя на лоне природы: умел ходить на руках и одновременно курить глиняную трубку, высоко прыгать и перескакивать через ручей в самом широком месте. Вот летать я выучиться не мог, как ни старался. В конце поля стоял, большой могильный камень, я влезал на него и бросался вниз, широко распахнув куртку, — но каждый раз шлепался в траву и ушибал себе живот. Наконец я оставил эти попытки и решил подсмотреть, как коровы жуют жвачку. Я завидовал и способности, но перенять ее так и не сумел.
Зато я мог научиться всему остальному, что делали животные. Я был совсем не ленив, когда хотел усвоить что-нибудь новое или интересно провести время. На пастбище в траве кое-где виднелись большие круги, как будто там недавно был цирк. Но это я сам вытоптал их, когда целыми часами бегал галопом по кругу, лягался и ржал — совсем как цирковая лошадь. А вот гоняться за скотиной мне было лень. Ах, какое наказание бегать за ней, прямо невыносимое. Я всячески напрягал свои умственные способности, чтобы не утруждать йог, и в конце концов научился управлять стадом, заставил скотину слушаться моего окрика. В пляске не станешь считать шаги, но, работая, я экономил силы. И на этом, по всей вероятности, основывается почти всякий прогресс.
Я садился между рогами Амура и, засунув руки в карманы, болтая ногами, горланил песни. Ни один мальчик не любит, чтобы его беспокоили, когда он держит руки в карманах; но вот прилетит какая-нибудь назойливая мушка и сядет тебе на ухо. Приходится вытаскивать руки из карманов и отгонять муху, тогда она возьмет да перелетит на Амура, — а ему достаточно шевельнуть ухом, чтобы прогнать ее! Меня злило это, и я так долго упражнялся, что под конец выучился двигать ушами. Однажды это помогло мне выйти из затруднительного положения.
Почтенные горожане вдруг почувствовали, что они несут за меня моральную ответственность. По их пристальным взглядам я видел, что против меня что-то затевается. И вот однажды все выяснилось. Люди вдруг стали опасаться за мою бессмертную душу. Как это так—пастушонок бегает по пастбищу, все время находится со скотом, не посещает школы, не слышит слова божия. Что же из него выйдет? Вполне естественно, никто не думал изменить порядок вещей, установленный богом, и отправить меня в школу: пастух должен не в школу ходить, а коров пасти. Но что-нибудь надо же сделать для спасения моей души; ведь придет время,
когда мне нужно будет конфирмоваться и начать зарабатывать себе на хлеб. Вот и порешили, что я должен явиться в назначенный вечер в городскую школу на экзамен по религии,
Дело было весьма серьезное, и меня рано освободили в тот день. Скот был оставлен на привязи, а я побежал домой к матери, чтобы она вымыла мне уши. В школе собралось много народа; настроение у всех было торжественное, и пахло как-то странно — залежавшейся праздничной одеждой и церковной сыростью. Сам пробст 1 Ольсен явился в полном облачении и лично проводил экзамен. Со всех сторон на меня были направлены любопытные взгляды, — точно так же я себя чувствовал много лет спустя, когда пришлось получать визу в страну фашистов.
Начали с самых азов, с сотворения мира. «И сказал господь бог змею: ты будешь ходить на чреве твоем и будешь есть прах...» Тут я запнулся. Я прекрасно знал тексты, помнил наизусть большие отрывки из библии, но.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55