Она меня заметила, когда я был уже совсем рядом. В первое мгновение она, казалось, была ошеломлена и с минуту стояла, оценивая положение, потом подалась назад, как бы намереваясь вернуться на пастбище, но вдруг со всех ног пустилась бежать к городу. Она поняла, что серьезно провинилась, и решила, по-видимому, первой прибежать домой, чтобы свалить всю вину на меня.
Ну нет, этому не бывать! Никогда! Ни за что не допущу этого! Спасианна вызвала меня на поединок, все время изводила меня — теперь я ей покажу!.. Я бросился в обход, чтобы отрезать ей путь к дому. Спасианна бежала быстро, и мне пришлось напрячь все силы, чтобы заставить ее повернуть обратно. Когда я наконец пригнал ее на пастбище, у меня дух спирало в груди, я задыхался, в ушах шумело, в глазах было темно. «Сейчас у меня хлынет горлом кровь», — подумал я, но не сдавался. Прошел целый час, прежде чем мне удалось схватить Спасианну за хвост; я уже до того устал, что едва передвигал ноги и даже не мог поднять палку, чтобы ударить ее. Но корова была измучена еще больше; как только я поймал ее за хвост, она сразу остановилась Когда я ее отпустил, она пробралась в середину стада, улеглась на траву и пролежала так до самого вечера, жуя жвачку, с полузакрытыми глазами.
С тех пор Спасианна утратила свою самоуверенность; заметно было, что она колеблется и не может решиться удрать из стада. На свою кличку она по-прежнему не отзывалась; для этого потребовалось еще одно столкновение, в котором я одержал окончательную победу, и тогда она стала слушаться моего окрика. Правда, образцом добродетели она так и не стала, но я все же добился, что ее останавливал окрик, когда она пробовала убежать.
Но ведь Спасианна — это только одна из пятидесяти коров, хотя и самая непокорная. В стаде было несколько еще более быстроногих животных, и прошла половина лета, прежде чем я научился бегать быстрее самого резвого теленка, — только тогда я стал хозяином положения в подлинном смысле слова. Изредка я должен был напоминать животным о себе, но обычно лежал целый день на каком-нибудь пригорке и занимался своими делами, лишь время от времени громко покрикивая и хлопая кнутом, когда какая-нибудь корова отбивалась от стада.
Кнут у меня был особенный, ни у кого из других пастушат такого не было, — рукоятка в дюйм толщиной и в полметра длиной, сам же кнут длиннее четырех метров. Свить его так, чтобы он щелкал, — большое искусство; на это уходило несколько клубков веревки. У рукоятки кнут был толщиной в полтора дюйма. а самый кончик состоял из единственной веревки самого лучшего качества, и кнут щелкал, как выстрел. Веревки я собирал, выпрашивая их на шхунах, где мне раньше приходилось работать, а старый пастух Ханс Ольсеи свил для меня бич из двадцати четырех веревок, которые постепенно сходили на нет.
Кнут был самым любимым моим орудием. Вначале я совсем не умел обращаться с ним, мне приходилось взбираться на камень, чтобы поднять с земли эту длинную змею и, размахнувшись ею, произвести нечто вроде щелчка; постепенно я все же приобрел навык, научился описывать круги, дуги и зигзаги и одним взмахом производить целый ряд щелчков-выстрелов. Я выучился, рассекая с тонким свистом воздух, убивать муху на расстоянии двенадцати шагов, срывать цветок или вырывать клок шерсти из бока непослушного животного. Я всегда носил кнут, обернув его пять-шесть раз вокруг шеи. До 1924 года я не видел таких бичей нигде, кроме Борнхольма. И только когда я приехал в Виллинген, небольшой городок в Шварцвальде, чтобы посмотреть там знаменитый карнавал, я увидел такой же кнут; он назывался «картечью», и им щелкали, чтобы возвестить открытие карнавала.
Пастушеская жизнь шла мне на пользу. Я обрел душевное спокойствие, чувство собственного достоинства и удовлетворенности, без которых даже ребенку трудно обойтись. Я осознал, что и сам чего-то стою. На празднике урожая я сидел рядом с хозяином, он произнес в честь меня речь и назвал лучшим своим работником. Он говорил это с улыбкою, но, судя по тому, как он обнимал меня за плечи, это не было шуткой.
Моя жизнь получила содержание, к тому же очень богатое, — я завоевал целый мир и сам стал его центром. Мой ум обогатился знаниями о живых существах; знать их близко — означало заботиться о них. Я полюбил животных и замечал, что они тоже любят меня и не сердятся, когда я наказываю их, но принимают это как должное. Соскучившись к вечеру по дому, они ревели, поворачивая ко мне морды, будто просили разрешения вернуться в хлев к вечерней кормежке. Злобы ко мне они не питали, потому что я бил их лишь по необходимости, а не зря. И я заслужил от своего хозяина большую похвалу — он признал, что у него никогда еще не было пастуха, который бы так хорошо обращался с животными.
— Мартин никогда их не бьет, — одобрительно сказал он за столом.
— Положим, он не всегда их только ласкает,— пробормотал старый Ханс Ольсен.
Да, это было верно, но животные чувствовали себя хорошо, подчиняясь твердой воле; они спокойно паслись и наслаждались жвачкой, как будто на земле наступил вечный мир. Хозяину было выгодно, что я старался больше, чем требовалось, — например, не поддавался соблазну пасти скот на удобных местах, но стремился, чтобы трава была объедена начисто на всем выгоне до самых межей. Добиться этого было нелегко, особенно когда на соседском участке росло что-нибудь соблазнительное для коров и когда уже одно нарушение межи могло быть поставлено мне в вину. Но тем приятнее казались похвалы по моему адресу.
Прежде я нянчил своих младших сестер и любил их, несмотря на причиняемые ими хлопоты;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55