Иное дело—отец. Когда все шло хорошо, он весь как-то выпрямлялся и держал себя в руках; неудачи выбивали его из колеи, и когда обстоятельства изменялись к худшему, он начинал ходить в трактир.
— Ему-то легче, — говорила мать. — Он удирает, сваливая все тяготы на других. — И это было отчасти верно; но отец не составлял в этом смысле какого-то исключения. В те времена, как нередко еще и теперь, считалось, что самую тяжелую часть бремени в бедных семьях должна нести женщина.
Мы вели какое-то странное, двойственное существование. Летом отец был и мастером и подрядчиком, часто под его началом работало много людей, но зимой он сам становился одним из множества рабочих, ходивших с киркой на «Адские холмы», за полмили от города. И тогда наступал конец вольной жизни для меня и брата. Мы оба отправлялись в каменоломню; если для нас там не оказывалось работы, мы искали ее в городе. Отец не терпел, когда мы болтались без дела. Но порой, приходя к отцу прямо из школы, мы заставали его в хорошем настроении. Тогда он отпускал нас погулять, и мы карабкались по утесам, перебирались через гребни скал и прокладывали себе дорогу среди диких каменистых холмов. В те времена как за «Адскими», так и за «Райскими» холмами лесная растительность была скудная; скалы выделялись на однообразном фоне крупными синими и красноватыми пятнами, окаймленные мхом, вереском и низкорослым можжевельником. С их верхушек открывался вид на низменность с городком Нексе и бухтой Балка; поверхность моря отлого поднималась вверх, так что лодки как будто скатывались в гавань. Ближе к берегу гранитные уступы напоминали застывшие волны, и далеко в море маячила голубоватая отмель.
Наверху было много интересного, и наши детские сердца усиленно бились от восторга. Под нависшими скалами чернели ямы, наполненные водой, — мы слышали не один жуткий рассказ о несчастных женщинах, нашедших в этих ямах последнее прибежище для себя и своего ребенка; казалось, души утопленников еще витали над черной водой. «Качающийся камень» тоже таился где-то здесь,—найти его считалось большой удачей. А как радостно было взобраться на эту огромную каменную глыбу и, то приседая, то привставая, с криком легонько раскачивать ее! На скалистых площадках валялись перья и кости — остатки пиршества лисы или больших хищных птиц, а на сухих кустиках вереска висели лоскутья сброшенной гадюками и ужами кожи. Сейчас гадюки спали, свернувшись клубком под скалами; рабочие, расчищая места для взрывов, находили их порою по двадцать — тридцать штук, свившихся в один огромный клубок.
Ни дорог, ни тропинок здесь не было, приходилось идти наугад по этой каменистой пустыне, пересекаемой глубокими ущельями и отвесными скалами. Деревья тянулись из пропасти к свету; можно было ухватиться за верхушку, соскользнуть по стволу вниз и очутиться в непроходимом хаосе каменных глыб, оплетенных сухими стеблями жимолости и ежевики. Между глыбами виднелись впадины с черным илом на дне, там в темноте что-то постоянно бурлило и кипело, и вдруг неожиданно начиналось движение, как будто со дна медленно
приподнималось какое-то огромное мохнатое существо. Тогда нас охватывал панический ужас, и мы кидались прочь, толкая друг друга и торопясь как можно скорее вылезти наверх.
— Там что-то было, — сказал раз Георг. — Как ты думаешь, что?
— Медведь, — робко ответил я.
— Глупости, ты хорошо знаешь, что на Борнхольме нет никаких медведей. Пожалуй, это был тролль. — Зоология не в силах была опровергнуть такое утверждение, и мы порешили, что это был тролль. Но когда мы собрались двигаться дальше, обнаружилось, что брат потерял внизу свой деревянный башмак.
— Сбегай-ка туда и принеси его, — сказал он небрежно. — Ты ведь обут.
Но у меня не хватало смелости.
— А сам-то ты разве боишься? — сказал я, решив сразу перейти в наступление.
— Боюсь? Тебе на роду написано остаться дураком. Ты думаешь, тролли кусаются? Они это время года проводят в спячке, дуралей ты этакий. Беги же скорей. За это я буду расправляться со всеми мальчишками, которые захотят побить тебя.
Слова Георга звучали очень убедительно, и мне ничего другого не оставалось как пойти. Но это была вовсе не легкая экспедиция, и я вздохнул свободно, только когда снова очутился рядом с братом.
— Ну что, не так уж страшно было? — спросил Георг беззаботно.—Да посмел бы он тебе сделать какой-нибудь вред, я бы ему задал! — Он держал в руке большой камень.
На скалах мы собирали ягоды терновника и плоды дикой яблони; их уже прихватило ночным морозом, который отбил всю горечь, и в печеном виде они были очень вкусны.
Но таких светлых дней у нас выдавалось не много. На холмах было холодно, камни постоянно заносило снегом, и они, отсырев, с трудом поддавались обработке; кроме того, на морозе камень и инструменты прилипали к рукам. Отцовский стальной лом обжигал ладони, как раскаленное железо, а я никогда не умел работать в рукавицах. Утомительный это был труд — бить щебень. Приходилось сидеть верхом на камне, подложив под себя тонкую соломенную подстилку; когда я поднимался, мне было трудно ходить и я не мог мочиться. Мы с братом тогда нажили себе болезнь, от которой страдали потом много лет; часто по ночам постель наша оказывалась мокрой. В первые годы, когда я работал у чужих, это было для меня источником многих тяжелых переживаний.
Мы переехали от красильщика к Маттису Йенсену, в дом разорившихся крестьян. Землю у них отобрали; тогда они приспособили под жилье, для сдачи внаем, часть дома, служившую прежде кладовой. Теперь у нас стало на одну комнату больше, и мы пользовались уголком сада, но уже без вида на море:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55