На пустых телегах, возвращавшихся обратно, стояли работники и с криком погоняли лошадей; днище телеги плясало так, что парни высоко подпрыгивали, и синие блузы их надувались, как огромные пузыри. А там вдали, за городом, раскинулось темно-синее море; оно полого поднималось к горизонту, и казалось, будто возвращавшиеся домой лодки катятся вниз, к городу.
Андреа и Каролина улеглись на спину, головами близко друг к другу, вытянув усталые руки и ноги, глядели в небо, разговаривали и смеялись. Я лежал на животе, болтал с ними и щекотал их губы и потные шеи усиками колосьев. И вдруг они напали на меня единодушно, словно по уговору, и перевернули меня на спину., Они щекотали и тискали меня, а я корчился; я видел их смеющиеся потные лица прямо над собой. Я очень страдал от щекотки и весь извивался под их горячими мягкими руками.
— Сейчас мы отучим тебя бояться щекотки, — смеялись они и шарили руками по моему телу, хватали меня за самые сокровенные места, потом задрали кверху рубашку и совсем обнажили меня. А быть может, это я сам брыкался так отчаянно, что обнажился. Во всяком случае они не прекращали игры, и обе крепко держали меня.
Я старался лягнуть Андреа в лицо, но она навалилась всей тяжестью на мои ноги. Тогда, обессиленный, я начал реветь от стыда и ярости.
— Нет, это уж грешно, — вдруг сказала Каролина, быстро наклонилась, поцеловала меня в обнаженное место, потом вскочила и спряталась за возом.
Я убежал к себе на пастбище и укрылся за плотиной. Там я лежал и задыхался от обиды и ярости. Такого возмущения я, кажется, не испытывал еще никогда в жизни. Я произносил ужасные проклятия и ругательства, воображал, как я наберу больших камней, подбегу и размозжу головы им обеим или возьму вилы и проткну им животы. Я хотел отомстить за перенесенный стыд, причинить им какое-нибудь настоящее зло.
Старший работник приехал, поставил пустую телегу у копны и впряг лошадей в нагруженную. Потом они устроили перерыв, чтобы перекусить. Петер Ибсен стоял и глядел в сторону пастбища; лежа за терновником, я мог наблюдать за ними. Девушки звали меня, но я не вышел, только еще больше съежился в своем убежище, как подстреленное животное, зализывающее раны. Я так и заснул там,—это случилось со мной на пастбище в первый и последний раз. Проснулся я оттого, что меня кто-то обнюхивал, и я испуганно вскочил. Это стадо проходило мимо меня; передние коровы уже достигли дороги. Поля опустели, пора было возвращаться. Как это часто бывало со мной, сон заставил меня забыть все дурное; случившееся отодвинулось куда-то далеко, мир снова казался светлым и приветливым.
На ужин нам подали молочную кашу. Андреа и Каролина к столу не явились. Хозяину пришлось самому пойти за ними на сеновал, где они нашли себе какую-то работу. Потом они сидели потупясь, красные от стыда, и почти не притрагивались к еде.
— Что это вы сегодня так притихли?—вдруг спросил хозяин, переводя глаза с одной на другую.
— Да это все Андреа с Каролиной виноваты, — ответил я злорадно.
— Ну, в чем же дело?
— Они просто хотели изнасиловать меня сегодня днем.
Вот когда я отплатил им, запустил им прямо в голову большущим камнем! Обида вновь всколыхнулась во мне, и я разразился слезами.
Хозяин весь побелел и вскочил с места. Андреа с Каролиной бросились вон из комнаты и больше не показывались. Когда я пришел в хлев, они доили, уткнувшись головами в коровьи бока.
— Ты все-таки чересчур круто поступил, — сказал старший работник, когда мы ложились в постель.
Но я радовался, что отплатил работницам, — радовался еще и потому, что это принесло мне облегчение, рассеяло мою злобу. Насчет Андреа я не особенно беспокоился, но мне было тяжело от мысли, что я буду питать злобу к Каролине, может быть, всю жизнь и прощу ее лишь на смертном одре.
Пастбище мое кое-где примыкало к участкам настоящих крестьян, и я познакомился с мальчиками, которые пасли скот, принадлежавший хуторянам. Случалось, что крестьяне поручали своим собственным детям пасти скот, но чаще всего они для этого нанимали ребятишек из бедных семей. Некоторые пастушата ходили к пастору, как и я, и хозяева заботились о конфирмационной одежде для них.
Мысль о конфирмации меня тревожила. Самого экзамена я не боялся; я ведь прекрасно выдержал экзамен в городской школе и был на хорошем счету у пробста; мы занимались у него на дому, нередко он посылал меня в город за табаком, — в оба конца было не меньше мили, но если поторопиться, то можно было поспеть обратно как раз к концу урока.
— Значит, сегодня ты пропустил урок? — говорил пробст с сожалением. — Ну, да ты справишься, — добавлял он, кладя руку мне на плечо и улыбаясь при воспоминании о том, как я отличился на экзамене по религии.
Об этом я не тревожился; но тем больше мучила меня мысль о костюме для конфирмации. Башмаки, новый костюм и шляпа — дело не шуточное; откуда все это взять? Жалованье за второе лето мне уже уплатили, но незаметно было, чтобы отец вообще собирался что-нибудь покупать. Он, как всегда, обронил таинственные слова: «налоги, проценты», и — раз-два-три — двадцати пяти крон как не бывало! До конфирмации оставался ровно год.
— Тебе придется хорошенько потрудиться зимой,— говорила мать.
И я трудился; вырубал в камнях отверстия для клиньев, таскал булыжник, колол щебень или же ходил в гавань помогать при погрузке и разгрузке. Часто присылали за мной и с хутора. На хуторе мне всегда бывали рады, и я бросался туда по первому зову. Отец ворчал, но отпускал меня: дело ведь касалось жалованья на будущее лето — целых тридцати крон. Зимою мне ничего не платили, да и работа была нетрудная,— посылали за мной главным образом потому, что соскучились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55