— Берегитесь богатых купцов, — говаривал дедушка. Мать была того же мнения.
— Они не любят давать в кредит тому, кто действительно нуждается; обвешивать же умеют не хуже мелких лавочников.
Сами мы кредитом все-таки пользовались; мы стали постоянными покупателями у купца Йоргенсена на площади, и он нам даже увеличивал кредит, когда зима выдавалась долгая и суровая.
— Зато фамилия у него кончается на «сен», как и у других простых людей! А посмотрите, много ли с ним считаются в муниципалитете? — доказывала мать. — Богачи знают, кто им нужен.
Решающее слово во всех городских делах — и в каменоломне и в гавани — оставалось за этими богачами. Шкиперам, плававшим на собственных судах, было трудно получить фрахт, а рабочие и бедняки вовсе не смели рта открыть. Все с этим мирились и мстили за себя исподтишка.
Большие дома с длинным рядом окон и высокими деревьями перед фасадом были главным предметом всех городских толков; люди следили за всем, что происходит за занавесками, подробно обсуждали каждый поступок богачей. По не о веселье или о счастливой жизни владельцев больших торговых домов рассказывали люди, — к богачам не применялась общая мерка, и чем больше они себе позволяли, тем ниже сгибались перед ними другие и с 1ем большим недоверием к ним относились. Один из купцов учредил кредитное общество: это было воспринято как признак денежных затруднений, и люди предпочитали держать деньги на дне своих сундуков.
— Глядите в оба! — предупреждал дедушка. — Это люди нового поколения, а сколько уже среди них расточителей. Всякий раз, как черт дает кому-нибудь мешок с деньгами, господь бог сует расточителя в мешок, чтобы деньги не оставались в одних и тех же руках. Такова справедливость божья!
В этом была доля правды: не всегда золото и богатство шли людям впрок. Если верить народной молве, крупные торговые дома похожи на качели — то взлетят высоко вверх, то вдруг нырнут совсем низко. Деньги, нажитые работорговлей и пиратством, не могли принести добра. И люди видели, как крупнейшие торговые дома разорялись. Когда кто-нибудь терпел крах, все качали головами и говорили: «Божья кара!» Пожалуй, дедушка был прав. Богачей обычно окружала многочисленная родня, которая располагалась в доме и жила в свое удовольствие за счет хозяина, ровно ничего не делая. Были тут и неудачники зятья и бездельники сыновья, которые еще в школьные годы таскали у отца монеты из ящика и у которых карманы всегда были полны денег и лакомств — сладких стручков и американских орехов. Банкротство, которое потом сделалось своего рода источником прибылей, тогда еще не было в почете. Слово «банкрот» было бранным; считалось, что порядочный человек обязан платить свои долги, и притом только наличными. Когда какой-то булочник разорился, то его родные и друзья сочли большой несправедливостью, что дом и имущество описаны для продажи с аукциона, и, забрав ночью все добро, закопали его в своих садах. Отдать кредиторам имущество булочника было бы, по общему мнению, почти то же самое, что отрубить ему руку.
Во времена моего детства в Нексе жила одна старая дама, которая почти все время сидела у окошка и глядела на улицу. Она наблюдала за всем происходящим в приделанное сбоку зеркальце, но сама не показывалась; занавеси были спущены целый день, и из дома она не выходила никогда — целых двадцать восемь лет, с тех самых пор, как ее муж обанкротился. Он первый у нас в городе потерпел крах и повесился. Жена осталась жить, но стыд заставлял ее прятаться от людей; она брала заказы на вязанье и из своих ничтожных грошей ежегодно выплачивала частицу долгов мужа. Только когда все будет уплачено сполна, она сможет позволить себе выйти на улицу, — таково было ее решение. Но этого она не дождалась: она не выходила из дому и выплачивала долги до тех пор, пока у нее не отнялись ноги, да и после того продолжала платить, пока наконец ее не свезли на кладбище.
Речь и манеры чиновников казались местным жителям забавными, два-три торговых дома сулили обывателям какие-то перспективы, а шведские сезонные рабочие придавали городской жизни особый колорит. Но, по существу, местные жители ни на что не обращали внимания,— сонливые, как волы в моем стаде, они, словно жвачку, лениво пережевывали события, добродушно глядели на мир, ели, пили и спали.
Только появление самого черта могло бы, казалось, нарушить их спячку, и тогда они были бы готовы яростно расправиться с ним.
Извне доходили новые веяния, суда возвращались домой из многолетнего плавания и будоражили умы. Бородачи-моряки проходили по улицам и скрывались каждый под низкой крышей своего домика, торопясь повидаться с женой и ребятами. Они привозили с собой редкостные вещи с берегов Африки, с далеких островов близ Новой Зеландии, часто приносили свой заработок или остатки его и обычно были желанными гостями, если только не слишком уж долго отсутствовали, — как, например, Эдвард Функ.
Однажды я помогал своим старикам сбивать масло. Я переночевал у них, чтобы-погреть бабушке поясницу, а на другой день отправился с дедушкой в город. По дороге мы встретили старую мать Эдварда Функа, которая шла в лес за хворостом.
— Что нового, Андерс Мортенсен? — спросила она, останавливая тачку.
— Нового? Знаю только, что в этом году женщины что-то больно долго носят, — лукаво сказал дедушка.
— Да, пожалуй что так, — ответила старуха. — Прошло вот уже двенадцать месяцев, как Эдвард уехал, а моя невестка все еще не разрешилась.
История эта облетела весь город, а когда Эдвард спустя некоторое время вернулся домой, все смотрели на него так, что он тотчас же понял в чем дело.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55