Каролина же была беспомощной, резала хлеб неровными кусками, с одного конца толще, с другого тоньше, и так завертывала бутерброды, что они слипались вместе. Но когда она собирала мне завтрак, в корзинке всегда оказывалось румяное яблоко.
Дети в деревне рано узнают многое, о чем городской ребенок может только догадываться; притом они приобретают знания естественно, без нездорового любопытства. Я сам чуть ли не ежедневно спускал быка с цепи и водил его к корове, что казалось мне самым естественным делом в мире; вся жизнь животных протекала на моих глазах, и мне нетрудно было перенести на отношения между людьми многое из того, что я наблюдал у животных. Я знал все, что полагалось знать о таких вещах, понимал, почему Каролина кладет мне румяное яблоко, съедал его с большим аппетитом, но этим все и кончалось. Когда же на пастбище заходили другие мальчики, я старался, чтобы они не видели яблока: им легко могло прийти в голову то, чего вовсе не было и что в кругу мальчишек считалось предосудительным. Малейшего пустяка было достаточно, чтобы опозорить мальчика, лишить его дружбы.
Любовные дела касались взрослых, мы же держались от них в стороне.
Девочки не были столь сдержаны в этом отношении. Они ходили в уборную скопом, чего мы, мальчики, герпеть не могли; некоторые из девочек очень смело вели себя, оставаясь наедине с мальчиком. Это были девчонки, любившие сладости и постоянно приносившие их в школу. И откуда только они доставали их! Когда мы компанией отправлялись в лес, к «Заре» или на
обрыв, то старались держаться подальше от девчонок, нам казалось, что мы прикоснемся к чему-то нечистому, если кто-нибудь из них во время игры поймает нас. Я всегда вспоминал свои мальчишеские годы и строгость нравов, царившую в нашем кругу, когда впоследствии читал в книгах о детской распущенности. Мы знали очень многое, но это нисколько не волновало нас.
Каролине исполнилось всего восемнадцать лет, и она была маленького роста, — уже по одной этой причине я относился к ней более по-товарищески, чем к высокой и грузной Андреа. А печальные глаза Каролины будили в моей памяти все грустные песни, которые я когда-то слышал. Когда старший работник в летние вечера ходил гулять с Андреа на городской выгон, она всегда брала с собой и Каролину, так как еще не была обручена с Петером. Каролина же ставила условием, чтобы пошел и я; ей не хотелось быть пятым колесом у телеги. После долгого рабочего дня я сильно уставал и хотел спать, но иногда все же вынужден был идти с ними. Мы располагались на пригорке, смотрели на поля и луга, любовались морем, которое все глубже и глубже погружалось в теплую фиолетовую мглу сумерек; я пел песни о несчастной любви, и Андреа склонялась на грудь старшему работнику. Ресницы Каролины опускались и еще печальнее, казалось мне, ложились на ее щеки. Мне было очень жаль Каролину, и однажды я обнял ее за талию. Но когда она начала тяжело дышать, я испугался и убежал, сославшись на какой-то предлог, — якобы вспомнил, что обещал матери зайти, — но пошел не домой, а на хутор и улегся спать.
В одном конце двора стоял телятник, в углу которого была каморка для работников. Петер Ибсен и я спали вместе на широкой кровати. В ту ночь я проснулся оттого, что кто-то тормошил меня.
— Ты спишь? — тихо спросил Петер. Я притворился, что сплю, и, как бы во сне, повернулся к стенке. Тогда они зашептались и залезли под перину; Андреа тихонько посмеивалась, а Петер шикал. От Каролины они сумели отделаться.
Когда я на следующее утро, собираясь выгонять скот, пришел за корзинкой, Андреа испытующе посмотрела на меня прищуренными глазами. Мне стало стыдно, и я не мог взглянуть ей в лицо, схватил корзинку и побежал, но она догнала меня и прижала к себе. От ее испачканного платья пахло кухней, и вся она производила на меня неприятное впечатление, словно была совсем голая. Я толкнул ее локтем в грудь и убежал.
Каролина была гораздо лучше, и пахло от нее не так противно. Она казалась мне просто старшей сестрой. И целовалась она точно так же, как мои сестренки, когда, бывало, обрадуются мне, — с открытым ртом, задумчиво глядя на меня, — так что я совсем ее не пугался. Она складывала губы трубочкой, как будто лишь недавно перестала сосать грудь. Когда же меня насильно целовала Андреа, рот у нее бывал влажный. И все же именно Каролина подвергла жесточайшему испытанию мое мальчишеское самолюбие.
Ко времени жатвы трава на пастбище бывала уже съедена и земля высыхала. Зато трава на луговинах за городским выгоном и клевер на полях подрастали после летнего покоса, и там можно было пасти скот. Тогда и наших дойных коров гоняли туда же, и я избавлялся от чужого скота; мое стадо становилось менее многочисленным, и с ним легче было справляться. Но следить за скотом приходилось гораздо внимательнее: полосы, арендуемые хозяином, были разбросаны тут и там, часть на северной стороне, часть на склоне холма. Большого труда стоило выгонять скот и пригонять обратно домой по узким полевым тропам; да и пасти его было нелегко — приходилось удерживать по двадцать — тридцать голов скота на луговине или на клеверном поле площадью в каких-нибудь два тённе!, да еще ничем не огороженном. Мальчики из города посещали меня очень редко, — они не могли разыскать наше стадо, так как только утром хозяин говорил мне, куда сегодня гнать скот. Он уже успевал обойти городской выгон и возвращался домой весь мокрый от росы, когда мы еще сидели за утренним завтраком.
— Сегодня тебе лучше гнать скот в Хольведье, Мартин, — говорил он. — А мы все примемся за ячмень около Горелой пустоши.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55