нас дразнили и высмеивали.
Хотели мы того или нет, но мы всегда служили предметом насмешек. Мать, например, послала нас однажды в лавочку за кислой, то есть затертой на уксусе, горчи-чей, и над нами начали потихоньку посмеивайся.
— У нас горчица никогда не прокисает, мы ее не держим подолгу, — сказала жена лавочника. Местные горожане знали только горчицу, затертую на воде. Не имели здесь понятия и о редиске. Вообще ужасно смешными казались им эти копенгагенцы, бегавшие по городу в поисках самых невероятных вещей. И вдобавок ко всему они ели чаек и молодых ворон, которых стрелял сам дорожный мастер. А когда у каретника Кнапа на масленице лошадь сломала ногу, так что пришлось ее пристрелить, копенгагенцы побежали покупать конину, которая у всех христиан считается нечистою.
В школе мальчики постоянно находили повод подразнить нас с братом.
«Она слишком маленькая, посади ее обратно»,— твердили все без конца одно время. Дело в том, что мы пришли однажды к кому-то за морковью и должны были сами надергать ее в огороде; вот тогда-то хозяйка и услыхала, как один из нас произнес эту фразу. Ни брат, ни я понятия не имели о том, как морковь растет, видели только, что она торчит в земле.
С ребятишками, впрочем, отношения у нас довольно скоро наладились. Георг был бесстрашным мальчуганом, когда дело доходило до драки; я старался брать с него пример. Да и мне самому повезло однажды: один из старших мальчиков, желая повалить меня, упал и вывихнул себе ногу, и этот случай как бы окружил меня ореолом непобедимости; теперь ребята предпочитали не связываться с нами.
Мы должны были многому научиться и преодолеть немало препятствий. Некоторую трудность представлял здешний язык, который следовало выучить во что бы то ни стало, и чем скорее, тем лучше. Невозможно было долго сносить издевки над каждым сказанным нами словом, которое коверкалось и переиначивалось на все лады, — вместо того чтобы ответить по существу, люди без конца повторяли сказанную нами фразу! Тут уж не давалось никакой пощады: тех, кто говорил не так, как местные жители, просто знать не хотели. Даже взрослые издевались над нами, так как считали наше произношение невообразимо смешным. Нас как бы поглотил некий организм и медленно, по кусочкам, пережевывал; в наших собственных интересах было, чтобы он как можно скорее переварил и усвоил нас.
Все-таки мы, дети, сравнительно легко приспособились к новому быту. Вначале было очень трудно, как бывает при тяжелых родах; а потом вдруг как-то сразу оказалось, что мы уже принадлежим новому миру. Матери перестроиться было труднее, и полностью она так никогда и не слилась с новой средою, а осталась для всех как бы залетной птицей. Отчасти это служило ей на пользу. Она умела заставить людей уважать себя; когда она говорила, то всегда ссылалась на пример из своего богатого жизненного опыта; часто она выражала свои мысли в форме пословиц и поговорок. Это придавало ей вес. И настал день, когда женщины прекратили смеяться над ней и стали говорить: «Мадам Андерсен сказала то-то и то-то!» Или: «Спроси мадам Андерсен, как она поступает в таких случаях!» Мать принадлежала к тем счастливым людям, которые всегда умеют крепко стоять на ногах, как бы судьба ни была к ним сурова.
Мать полагала, что морской воздух пойдет мне на пользу; и действительно, золотушные болячки исчезли, но все же окончательно я не выздоровел. Из-за ветра и сырости я постоянно болел бронхитом. Кроме того, я вечно мерз; одежда у меня была слишком легкая, а кровь жидкая.
— Когда у тебя будет шерстяное белье, тебе сразу станет лучше, — говорила мать. Она купила старую прялку и чесалки у одной женщины, которая в придачу должна была научить мать прясть, а с деньгами согласилась подождать до лета. У деревенского прасола мать приобрела две овечьи шкуры, черную и белую, и состригла с них шерсть ножницами. Это оказалось трудной задачей, так как нужно было не повредить шкуры, которые затем предполагалось продать дубильщику. Наконец дело наладилось. Когда погода не позволяла работать на стороне, мы с Георгом промывали шерсть и расчесывали ее, а мать пряла и пела свою любимую песенку. Чудеснейшая серая шерстяная пряжа сматывалась в клубки, и оставалось лишь ссучить нитки. Около миссионерского дома всегда сидела маленькая горбатая женщина и вязала из шерсти фуфайки за одну крону, но никаких фуфаек из этой шерсти так и не было связано, — матери пришлось навязать из нее чулок.
— Вам нужнее чулки, — говорила она, вздыхая.— Никто ведь не видит, надеты на вас шерстяные фуфайки или нет.
Если я не совсем окреп физически, то стал зато жизнерадостнее. Жизнь наша была богата впечатлениями и к тому же протекала под открытым небом. С виду она могла показаться однообразной, на деле же постоянно случалось что-нибудь, дававшее пищу уму и фантазии. Дни, полные труда, текли широким, спокойным потоком, без излишних волнений, без водоворотов и стремнин, и приносили с собою много интересного. Жизнь теперь не таила в себе непонятных ужасов, мы . уже не чувствовали себя как на пороховой бочке, над нами больше не висела постоянная угроза. Несмотря на трудности и неудачи, мое существо как бы вышло из потемок на яркий дневной свет. Жизнь стала светлее; если и случалась какая-нибудь неприятность, то не так часто, и с ней можно было справиться; за внешней оболочкой жизни уже не таилась тьма, грозящая катастрофами.
Но это не значило, что жизнь утратила для меня загадочность. Каждый день таил в себе неведомое, был звеном в цепи чудес и неожиданностей. Целый мир, с которым я, дитя города, был совершенно незнаком, открывался теперь передо мной.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55