Однажды газетка «Детский листок» напечатала историю, похожую на нашу. Речь шла о двух мальчиках, забывших прочесть вечернюю молитву. Один из них встал с постели и помолился, а другой не захотел. Поутру того, который загладил свой поступок, нашли мертвым, — бог взял его в награду за благочестие; а другой брат обречен был продолжать жизнь в наказание за свое безбожие.
Этого я уж вовсе не мог понять; я любил жизнь, и у меня в голове никак не укладывалось, что смерть может быть наградой. Гораздо больше смысла было рассматривать смерть как наказание.
Однажды утром меня ошеломила весть о том, что Хольмгрен ночью наложил на себя руки. Он боролся с дьяволом, как обычно, но на сей раз победил врага — перерезав горло себе самому. Рассказывая нам об этом в воскресной школе, Дам подробно остановился на самой борьбе и определил ее исход как победу Хольмрена. Это заставило меня внутренне возмутиться.
Зима не показалась нам ни светлее, ни легче оттого, что у матери снова родился ребенок. Теперь я уже сам понимал кое-что и часто со страхом глядел на расплывшуюся фигуру матери. А по вечерам мы с Георгом, спрятав головы под перину, рассуждали, как было бы чудесно, если бы в нашей семье больше не появлялись на свет дети. И вдруг однажды ночью мы проснулись от сильного шума и переполоха внизу. Мать громко кричала, и нам пришлось бежать за мадам Бек. К утру все было кончено, и мать сидела в постели, перемалывая зерна для кофе, который должен был сварить Георг. Около нее лежал маленький спеленатый мальчик с красным носиком.
Значит, все начнется сначала: опять детский крик, люлька и прочее. Маленькая сестренка Анна настолько подросла, что уже могла самостоятельно передвигаться, а тут новое беспомощное существо! Значит, для нас вообще не предвидится никакого просвета; существование наше навсегда останется неизменным.
Однако, как ни странно, нельзя было не полюбить это маленькое существо, раз уж оно появилось на свет. Новый братец привязал к себе и меня и Георга в силу таких естественных свойств человеческой природы, которых мы не могли преодолеть. С первых же дней нас стало тянуть к люльке, как только мы входили в комнату: хотелось посмотреть на братца. Он лежал и пристально разглядывал потолок, на котором танцевали зайчики, отраженные волнующейся под лучами утреннего солнца морской поверхностью; светлые глазенки малыша кротко сияли, словно звездочки. Потом появилось искушение заставить малютку улыбнуться, залепетать — и уже невозможно было оторваться от него. Как только мы собирались уходить, он начинал вертеться всем своим маленьким тельцем, и в невинных глазках-звездочках появлялось повелительное выражение. Приходилось стоять около него, пока он не засыпал.
А когда мы по-настоящему полюбили братишку, когда малыш стал неотъемлемой частью нашей семьи, он заболел воспалением легких. Не было больше ни очаровательного лепета, ни детской улыбки; братишка уже не пускал пузырей из материнского молока и не брыкался от радости, когда мы стояли вокруг и смеялись. В люльке лежало бледное, посиневшее существо, с хрипом в груди, с тяжелыми, словно свинцом налитыми веками.
Как горько нам было, когда, вернувшись из школы, мы застали мать сгорбившуюся, с заплаканным лицом. На столе в чисто прибранной комнате стоял маленький гробик; там лежало бездыханное дитя в венчике из бумажных цветов, — осталась только тень маленького человечка. Смерть его была так нелепа, так бессмысленна. И так непоправима! Явился причетник; Георг надел на себя всю лучшую одежду, какая была у нас обоих. Отец вышел в калитку, неся гробик под мышкой, за ним следовали мать и Георг. На прибрежной тропинке они встали друг за другом, и маленькая похоронная процессия двинулась в путь; впереди шел причетник и пел псалом, из которого явствовало, что наш братец радуется, уходя на небо, и упрекает отца с матерью за то, что они оплакивают его смерть. Тут во мне вдруг словно оборвалось что-то. Я стоял возле дома, отчаянно ревел и колотил кулаком в стену.
— Замолчи! Да замолчи же! — кричал я со слезами.
Я слышал, как причетник пел, двигаясь по прибрежной тропинке, и меня всего корчило от его утешений. Они казались мне дьявольскою издевкой. Ведь он ранил мать своими словами прямо в сердце, этот отвратительный причетник со щетиной, торчавшей из носа!
Во мне поднимался упрямый протест; я объявил войну церкви, молитвенному дому, воскресной школе и всему, что было с ними связано. По воскресеньям я прогуливал уроки; я слышать больше не хотел о воскресной школе, даже побоями меня не заставили бы пойти туда. Георга очень легко было уговорить, он был падок на всякие такие штуки. Учителей воскресной школы я обходил далеко. Мне взбрело в голову, что была какая-то связь между ними и смертью маленького братца; я вообразил, что они замышляют уморить и меня: они ждут только, чтобы я стал по-настоящему набожным и богоугодным, а тогда высосут из меня всю кровь.
Я освободился от этого кошмара, лишь когда стал пастухом и начал проводить все время на лоне природы, жить беззаботной жизнью среди животных и растений. Вполне ясное представление о христианстве сложилось у меня только в Аскове, где я, будучи уже взрослым, сидя на скамье в Высшей народной школе, удивленно следил за усилиями преподавателей согласовать все науки, даже физику, с ветхим и новым заветом, — это было бы так же противоестественно, как если бы заяц начал жевать жвачку!
Еще позднее понял я истинный смысл того псалма, который пел причетник. Для бедных людей все же утешение, хоть и горькое, знать, что самым надежным опекуном их детей является смерть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55