Отец представил в округ «проект» со сметой на производство дорожных работ в Сковгорсбаккене. На этот раз ему повезло и он получил подряд. После этого он совершенно преобразился. Стало быть, не одна мания величия побуждала его возиться со сметой и составлять проект. Он хорошо справился с работой и заслужил похвалу дорожного инспектора. Он и денег порядочно заработал, но у нас было много дыр, которые следовало заткнуть; зима выдалась тяжелая, мы задолжали и в лавке и булочнику.
Вслед за окружным управлением и наш городской муниципалитет поручил отцу работу, сначала небольшую — на пробу, а когда он выполнил ее удачно, то стал получать работы и покрупнее. В ту пору в городке была, вымощена лишь проезжая часть улиц, поэтому для горожан было целым событием решение муниципалитета замостить первую улицу сплошь и поручить руководство работами отцу. За это он должен был получать по три кроны в день — вдвое против того, что обычно платили рабочим.
Было от чего прийти в восторг! Мы, дети, не помнили себя от счастья и гордости. Мать улыбалась и начинала мечтать о собственном домике.
— Но только не здесь, у моря, — говорила она.— Мне уж надоело быть морской девой!
Отец теперь работал с целым штабом помощников; землекопы срезали бугры и выравнивали почву, возчики вывозили мусор и доставляли материалы, каменотесы занимались своим делом. Не хватало рабочих, умеющих мостить, и никто не решался взяться за это. Тогда отец отыскал двух молодых шведов и принялся их обучать.
Мы с братом больше не, ходили работать к чужим людям, а бегали теперь с рулеткой и, когда требовалось, держали полосатые нивелирные палки или подносили камни рабочим. Но большею частью мы бывали свободны и могли делать что хотели.
Стояла весна, и мы сняли полог с нашей кровати, чтобы вставать с рассветом, — мы занимались рыболовством, а рыба просыпается рано. Когда утреннее солнце посылало первые лучи сквозь щели черепичной крыши и наполняло чердак огненной пылью, мы были уже на ногах и прокрадывались вниз на цыпочках, чтобы не разбудить отца с матерью. Рассвет румянил море; водоросли, поднимавшиеся со дна целыми пучками, расстилались на поверхности и напоминали цветущие клумбы роз. Мы достали у лавочника большой плоский ящик, проконопатили все щели и плавали на нем по мелководью. Георг стоял впереди с самодельной острогой в руках и потихоньку раздвигал водоросли: под ними дремали угри, беспрерывно разевая рот, словно жевали табак. Нам редко удавалось поддеть какого-нибудь угря острогой — не хватало опыта и сноровки, — но много раз мы бывали почти у цели, во всяком случае достаточно часто, чтобы у нас не пропал интерес.
Водились там и щуки и окуни. Было время нереста, и рыбы, разбухшие от икры, разнеженные весенним теплом, медленно плыли вдоль берега в поисках пресной воды. Они приплывали издалека, из Балтийского моря и направлялись к берегам, держась пресной струи, пока не добирались до устьев рек. Они считали море неподходящей средой для мальков и старались выметать икру в пресных водах.
Это казалось прямо непостижимым.
Но все было именно так! На отмели около Себэкена рыб можно было хватать прямо руками, если знать их повадки и приходить к ручью пораньше. Мальчики-рыболовы обычно прибегали сюда на рассвете; нам случалось, однако, перехитрить их и прийти еще раньше. Когда весенний восточный ветер отгонял в часы прилива морскую воду к другому берегу острова, обнажая часть морского дна, по отмели веерообразными струйками растекались воды ручья. Вдали, где кончалась отмель, начиналась настоящая морская глубина. Просыпались птицы; близился солнечный восход; с блестящей морской поверхности веял предрассветный бриз; и повсюду в лужах на отмели плескались и брызгались икряные окуни, которые выбивались из сил, чтобы попасть в пресную воду. Мы приносили с собой корзину и вооружались ржавыми вилками. Мать бывала довольна, когда мы возвращались домой с корзиной, полной окуней. Отцу они не нравились, — как и все борнхольмцы, он питал отвращение к пресноводной рыбе.
— Есть окуней — все равно что жевать подушку с иголками, — говорил он.
Мы, дети, тоже не очень любили окуней; но раз они были пойманы, их надо было есть. Никто не хотел покупать эту рыбу, а мать была не из тех, которые что-нибудь выбрасывают зря.
Другое дело щука! Правда, она тоже была костлявая, но все же совсем не чета окуню. Щука считалась благородной рыбой.
— И потом, никто не видит, что у нас в желудке, — рассуждала мать, — а государственный советник недаром кушал щуку в день своего рождения!
— А из чего видно, что она рыба благородная? — спросил я.
— Из того, что она поедает других рыб, дурачок, — сказала мать, смеясь, и толкнула меня в спину.
— А отец любит щуку? — спросил Георг.
— Вот уж не знаю, — ответила мать. — Но я знаю, что аптекарь любит, поэтому бегите сначала туда. А если он не возьмет, пойдите к доктору или к фохту.
Это была местная «знать» — люди, ко вкусам которых другие относились с известной снисходительностью, зато обдирали их как только могли. Настоящие богачи, крупные торговцы и судовладельцы, были не настолько глупы, чтобы покупать щуку по пятнадцати эре за фунт.
Эту цену дал нам аптекарь. Щука весила больше десяти фунтов, и мы чувствовали себя страшно важными, когда проходили с ней по улицам; все могли тогда видеть, что копенгагенские мальчики тоже умеют ловить рыбу. Хотя, пожалуй, все-таки мы поступали неправильно: теперь отец стал руководителем работ, он должен был бы сам есть щуку!
— Эх, ты! У нас ведь всегда туго с деньгами,— сказал мне Георг.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55