— Что такое? Мне кажется, от тебя пахнет мокрым бельем! — заметила она.
Истина выплыла наружу, мне пришлось лечь в постель и укрыться с головой. И теперь, когда мне уже нечего было больше скрывать, я немедленно начал кашлять. Впрочем, особенного вреда это купание мне не принесло, и порою мне казалось, что я могу похвастаться таким же богатырским здоровьем, какое было у дедушки в молодости.
В постель меня укладывали довольно редко, но мерз я постоянно. На чердаке было холодно, морской ветер дул сквозь щели на крыше, и снег хлестал нам в лицо; нашу верхнюю перину иногда тоже заносило снегом., Перина была достаточно широкой и длинной, но очень тонкой. Мать собирала перья морских птиц, убитых отцом: они предназначались для новой перины в полосатом шерстяном чехле. Но все это было еще делом будущего; пока же мать накрывала нас поверх перины разным старьем, а вокруг кровати, упиравшейся изголовьем в дымоходную трубу, она развесила старые мешки, так что мы с Георгом спали как под пологом.
— У вас кровать с балдахином, — говорила мать.— Так спят все важные люди.
У дедушки с бабушкой лежала на чердаке перина; она была старая и жесткая, но еще достаточно хорошая, чтобы укрываться ею. Нам позволили взять ее на время. Она была тяжеленная, и нам с Георгом было тепло под ней. Но однажды отец получил письмо от дяди Мортена из Рэнне; писала тетка, — сам дядя был очень болен. Узнав про перину, он почувствовал себя еще хуже; они вообще были очень удручены этим известием...
— Ох, уж эти противные ханжи! — сказала мать.— Они вообразили, что мы хотим присвоить себе их долю. А сами уже пытались заграбастать себе всю перину целиком.— Она намекала на дядю Мортена, который приезжал в Копенгаген, чтобы заставить отца отказаться от всяких притязаний на наследство стариков.
Пришло из Копенгагена письмо от тети Трине, также с обстоятельными расспросами насчет перины. Под конец отец рассердился и потребовал, чтобы мы немедленно отнесли перину обратно дедушке. Но к этому времени сильные холода уже миновали.
Непонятно было, откуда узнал дядя Мортен, живший на другом конце острова, что мы взяли у дедушки перину. Но здесь все люди знали друг друга, знали, чем каждый дышит; здесь все было совсем не так, как в Копенгагене, где каждый жил сам по себе, интересовался только своими делами. Здесь известны были все родственные связи; все знали родню друг друга вплоть до самой дальней, могли пересчитать всех дедов и прадедов и обсуждали дела ближних до мельчайших подробностей. В Копенгагене тот, кто проявлял слишком большую общительность или впадал в откровенность, нередко мог услышать в ответ: «Да мне-то какое дело до этого?» Здесь же всем до всего было дело; люди были любопытны и болтливы. Если я терял монетку на пути в лавочку, мать узнавала об этом раньше, чем я успевал вернуться домой. Мужчины были не лучше женщин; отцу еще в каменоломне сообщили, что я упал в воду. Он очень рассердился, — не потому, что я промок, а потому, что «дал повод этим сплетницам почесать языки».
Сначала я думал, что все здешние жители — крестьяне; но настоящие крестьяне оказались людьми иного склада, их жизнь была гораздо сложнее. В деревенские будни часто врывались серьезные и трагические события, и крестьяне тоже знали друг про друга все, но молчали об этом. Жители городка, по-видимому, были выходцами из деревни, давно утратившими связь с землей; и настоящие крестьяне не любили их, смотрели на них с некоторым пренебрежением.
А горожане тянулись к крестьянам и гордились, что могли считать себя их родственниками. Я знал нескольких счастливых мальчиков, которые проводили каникулы на крестьянских хуторах, ездили там верхом, участвовали в полевых работах, а на святки разъезжали в санях с одной деревенской пирушки на другую. У нас тоже были родственники среди хуторян, главным образом в южной части острова, но мы не поддерживали с ними никакой связи. Мы вынуждены были довольствоваться тем, что следили за ними издали, и когда речь заходила о них, скромно давали понять, что это наши родичи.
В окрестностях Лангеде стоял крестьянский хутор, с владельцами которого мы были в родстве. Дедушка рассказал мне об этом, и я решил зайти к ним, когда буду возвращаться от стариков; крюк получился небольшой.
Хозяйка приняла меня очень радушно, усадила в кухне и хорошо угостила, а пока я ел, наполнила мою корзинку вкусными вещами и все расспрашивала, откуда я и как узнал о том, что они недавно били скот. Я удивлялся этим расспросам: мне-то показалось, что она сразу узнала меня, ведь это так естественно, раз мы состоим в родстве. Под конец я сказал ей об этом, но тут все радушие мгновенно испарилось.
— У нас как будто нет родственников, которые ходят по дворам побираться, — буркнула она.
Я ушел с корзинкой, полной всякой вкусной снеди: мяса, колбасы и масла. Но вышло так, что это была подачка на бедность, милостыня. Когда осенью крестьяне бьют скот, каждый бедняк может прийти и получить целую корзину еды. Я не знал, как мне теперь быть со всеми этими продуктами, — и все же не мог решиться выбросить их.
— Что это такое? — сказала мать и заглянула в корзинку. — Разве у дедушки резали скотину?
Я рассказал, как все произошло и как я принял все эти продукт за подарок родных.
— Сейчас же отнеси все это кому-нибудь из бедняков,— строго сказала мать.
— Да ведь мы сами бедные.
— Правда, нам приходится туго, но все же мы не бедняки. Ты можешь снести это в дом Ваигегеммера — там у одной девушки родились близнецы, а отца нет. Девушка живет с матерью, без кормильца, — вот это настоящие бедняки!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55