Под открытым небом
Повесть
Всю ночь провалялись мы на грязной палубе, в пустом загоне для скота, и когда пароход проваливался между волнами, чувствовалось сильное зловоние. Это была «Гордость Борнхольма»— коробка, болтающаяся на волнах, пароходишко с высокой надстройкой; вокруг всего корпуса шла крытая палуба. Судно доставляло скот в столицу; теперь оно было почти пустое, и его невероятно качало в открытом море. Каждый раз, как ветер с силой ударял в него, пароход резко кренило, и он с большим трудом выпрямлялся снова.
Мать тихо стонала, лежа на палубе и держа у груди нашу девятимесячную сестренку, которая, к счастью, пока еще была самой младшей. При каждом ударе волны матери становилось плохо, ее рвало желчью; она со страхом цеплялась за мое плечо и стонала: «Ох, помоги, умираю!» Я не знал, как помочь ей; а Георгу, который так хорошо умел подбодрять других, было не до того. Он лежал, опираясь на руку, и как только у матери начинался приступ рвоты, следовал ее примеру. Лицо у него позеленело.
— Да скоро ли мы приедем? — спрашивала мать, когда ей становилось легче. Я взбирался тогда по железному трапу и смотрел вдаль. Волны, с грохотом ударяя в борт парохода, время от времени обдавали палубу брызгами. Было темно, но впереди брезжила полоска слабого света.
— Теперь мы входим в последнюю тьму, — сообщил я, вернувшись назад.
Мать передернуло.
— Что с тобой? Уж не воображаешь ли ты себя пророком? — спросила она, дрожа. Георг же больно лягнул меня в ногу; прямо хоть близко к ним не подходи.
— Но я ведь видел, что мы плывем в ту сторону, где скоро начнется день, — сказал я со слезами.
Сам я был очень доволен своим выражением «последняя тьма»: оно как нельзя лучше подходило ко всей обстановке и казалось мне настоящей находкой. Но мать по-прежнему чего-то страшилась, поминутно вздрагивала и ежилась. Георг еще раз лягнул меня. Сестра Сине забралась в середину канатного круга и спала как ни в чем не бывало.
— А где отец? — вдруг спросила мать совсем уже бодрым голосом.
Один раз, поднявшись наверх, я видел его на корме в компании каких-то людей.
— Они пьют? — Мать пристально взглянула на меня.
Я только кивнул утвердительно, чтобы не сказать лишнего.
— Да, такие всегда найдут себе компанию. Совсем как масоны: в два счета перемигнутся. Им все нипочем.
— Их притягивает друг к другу, — вставил брат с гримасой.
— Слышите? — возмутилась мать. — Он еще острит!— И сейчас же ее вырвало.
— Да, да, — продолжала мать, глубоко вздохнув,— есть люди, которым все нипочем. И на дне бутылки они находят немало прекрасных слов; чего-чего только не наобещают эти молодцы, якобы для пользы человечества!
— Ну нет, отец уже перестал этим заниматься, — сказал Георг. Мать хотела ему ответить, но пароход снова качнуло, и тут им было уже не до разговоров.
Мы, малыши, чувствовали себя довольно сносно,— может быть, потому, что еще не совсем отвыкли от люльки. Сине соскользнула с канатного круга, но продолжала крепко спать; я тоже мог бы спокойно уснуть, если бы нервы мои не были слишком напряжены. Мы изредка ездили на катере в Клампенборг , но теперь я первый раз ехал на настоящем пароходе, по настоящему морю. Есть чему подивиться! До сна ли мне было! А тут еще заболел Георг. Наконец-то хоть раз в жизни я оказался крепче его, — этим нужно было пользоваться; и каждый раз, увидев наверху что-нибудь интересное, я бежал вниз и рассказывал об этом Георгу и матери.
— Ты встань и пойди со мной, — говорил я и хотел помочь брату подняться. Но Георг только качал головой; он даже не в силах был выругаться и сказать, что не собирается бегать за дураком.
— Ох, скоро ли мы приедем? — снова простонала мать.
Я вскарабкался по железному трапу на верхнюю палубу и сообщил, что мы идем прямо на какие-то дома, которые как будто висят на стене.
— Висят на стене, — передразнил Георг. — Это же Хасле , дуралей.
— Ну да, я знаю.
— А говоришь «дома». — Он скорчил кислую гримасу, но рвота помешала ему передразнить меня.
— Что они пьют там? — простонала мать между двумя приступами.
— Ничего особенного, только водку и пиво.
— А в карты играют?
— Нет, просто разговаривают.
Мать боялась, что отец растратит деньги, выданные нам на переезд.
Пока мы стояли в гавани Хасле, матери стало немного легче. Я помог ей приподняться и сесть. Она пощупала мне пульс, повернула меня лицом к иллюминатору, откуда пробивался дневной свет, и озабоченно посмотрела мне в глаза.
— Да у тебя лихорадка! —испуганно сказала она.— Уж не заболел ли ты?
Я был здоров, но от волнения, вызванного переездом, у меня стучало в голове и шумело в ушах. Я весь дрожал от ожидания; мои нервы были так напряжены, что во мне до сих пор живы тогдашние ощущения. И теперь еще, когда я вспоминаю об этом переезде, пол начинает ускользать у меня из-под ног, мне чудится зловонный запах, и я вижу мать, лежащую рядом с малюткой, — рука матери устало поддерживает пустую грудь, а сестра не перестает жадно сосать. Корабельный фонарь медленно качается над ними взад и вперед, бросая полоску света на Георга. Брат весь позеленел, он лежит, опираясь на локоть, и сконфуженно косится на меня, нахального мальчишку, который бегает как ни в чем не бывало, тогда как он совсем скис. Сине крепко спит между тюками, ее отбросило туда во время качки. В светлом квадрате двери появляется кок и начинает разводить огонь в плите. Котелки и кастрюли раскачиваются под потолком.
И вдруг ящики и тюки приходят в движение. Матери опять стало плохо, она валится на бок, как подкошенная. Кок знаками подзывает меня к себе в камбуз и дает мне жестяную кружку с каким-то питьем для матери, но я расплескал все, не успев донести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55