Мать начала как-то странно икать, потом засмеялась. Уже давно я не видел ее в таком состоянии. И вдруг смех перешел в плач.
— А деньги за поросенка, за нашего чудесного поросенка! Это же были вовсе не его деньги! Мы сами выкормили поросенка... нашего хорошенького поросенка...
— А получил их Толстяк Масс. Это ведь он присылал за поросенком.
Мать снова так же странно засмеялась.
— Что ж, значит он был пропит? Наш поросенок, чудес... чу... чу... — И она разразилась рыданиями.
Каким же образом все это произошло? Отец пользовался постоянным кредитом у Толстяка Масса. Когда на холмах случалась какая-нибудь работа, отец не приходил домой и сидел весь вечер в трактире; если же была плохая погода или работы не предвиделось, он проводил там целый день. Он не обедал дома, и мать для него не готовила; по субботам он уже не приносил денег. Мать получила кредит у булочника, и всю эту зиму мы просидели на одном черном хлебе и американском свином жире.
По вечерам мы засиживались допоздна, ожидая отца. Мы не смели ложиться — мы ждали; читали немного вслух, разговаривали шепотом и — ждали. Время от времени мы с Георгом уходили в потемках на поиски. Однажды, поздно вечером, мы нашли отца без чувств, полузанесенного снегом, около старого сарая. С помощью матери нам удалось дотащить его до дома и уложить в постель. Мать надорвалась, и у нее открылось кровотечение; она вынуждена была на несколько дней слечь в постель. Георг ходил важный, с таинственным видом. Он понимал, чем заболела мать, но мне не полагалось этого знать. Каждый раз, когда я его расспрашивал, он отвечал:
— Ну, это просто такая штука, из которой ничего не вышло.
В другой раз, когда мы, как всегда, сидели и ждали отца до поздней ночи, мы услыхали, как он толкнулся в калитку и упал у стены дома. Мать тогда еще не успела оправиться, у нее совсем не было сил, а мы, сколько ни старались, не могли втащить отца в дом, такой он был неподвижный и тяжелый.
— Пусть его лежит там, — решила мать; голос ее дрожал от ненависти.
— Да он же замерзнет. — Георг и я продолжали возиться с отцом.
— Ну и пускай! — сказала мать ледяным тоном и ушла в комнату. Я никогда не слышал, чтобы она так говорила. Мы прикрыли отца мешком и пошли спать.
— Встанем и пойдем к нему ночью, — сказал Георг. Но мы не проснулись, а когда встали утром, отец уже храпел на своей постели: мать разбудила его и помогла ему добраться до кровати. Она была права, когда утверждала, что бог бережет пьяниц, — отец даже насморка не схватил.
Настали тяжелые дни. Мать едва передвигала ноги и с трудом работала по хозяйству, прижимая левую руку к нижней части живота. Малыши часто плакали. Сине и я никак не могли поладить, а Георг выходил из себя всякий раз, как ему приходилось идти в каменоломню.
— Зачем мне ходить туда? — кричал он. — Отец все равно все пропьет. Вот возьму молоток да и...
Мать зажимала ему рот и смотрела на него с таким ужасом, что Георг смирялся. Но однажды, выйдя на улицу, он хватил кулаком по окну и выбил кусок стекла. В тот же миг вылетел из него и дух возмущения; он быстро побежал на работу.
В сочельник мы сидели и ждали отца с самого полудня. О елке мы и не мечтали, о скромных подарках тоже: лишь бы только чего-нибудь поесть, в доме не осталось ни крошки. Отец должен был принести денег,— уж в сочельник-то полагалось явиться домой не с пустыми руками, а принести хоть две-три кроны. Мать тщательно убрала комнаты и затопила плиту; горшки и кастрюли стояли наготове, а мы сидели и ждали. Стемнело, но мы не стали зажигать огня, только подсели поближе друг к другу и прислушивались,— шаги отца мы узнавали издали, даже младшая сестра знала их. Но ничто не нарушало тишину, малыши начали плакать, а когда приблизилось время закрытия лавок, заплакала и мать. И когда мы уж совсем отчаялись, в комнату ворвался вдруг Георг, весь посиневший от холода. Пошарив в карманах замерзшими пальцами, он бросил на стол пригоршню мелких денег — всего-навсего около кроны.
— Я утащил их у отца, — сказал он, запыхавшись.— Я знал ведь, что у вас ничего нет, ну и стащил у него деньги А потом удрал.
— А он не погнался за тобой?—спросила испуганно мать.
— Нет, оН постыдился людей, и я убежал.
Мать ожила. Она послала одного из нас за куском свинины, другого за хлебом. Старую кофейную гущу вскипятили еще раз, — и вскоре мы все уютно сидели вокруг стола. Затем мы поставили посреди комнаты цветок в горшке и украсили его цветной бумагой, а сами ходили вокруг этой «елки» и пели.
— Только не псалмы, — сказала мать. — Спойте лучше песню о цепной собаке, которой досталась двойная порция мяса; в этом есть хоть какой-то смысл.
Мы с Георгом тоже не питали пристрастия к псалмам, считая, как и мать, что бедным людям не за что особенно благодарить бога. И всякий раз как Сине с Анной затягивали псалом «Вот идут чада твои, господи!», мы начинали их передразнивать.
— Бом-бом-бом! Муж упал с ведром, а у нас сочельник! Я же палку хвать, — изволь сейчас вставать, ведь у нас сочельник! — пели мы, взявшись за руки и прыгая вокруг стола.
Вдруг в дверях показался отец; он слышал все, но ничего не сказал, прошел к себе и лег.
После этого некоторое время он вел себя смирно, весь заработок приносил домой. Но получал он гроши, работы было мало, а часто холод лишал его и этого. Не знаю почему, — может быть, потому, что летом нас баловало счастье, — нам казалось теперь, что мы никогда еще не жили так плохо. После рождества около берега разбилась одна русская шхуна; от нее остались лишь обломки, а весь груз — бочки с медом — прибило к берегу. Мед продавали по восемь эре за крынку;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55