Оно держало курс на юг, и люди спрашивали себя: сможет ли судно благополучно обогнуть отмель вокруг мыса Сногебэк, далеко выдававшуюся в море?
— Ему бы держаться мористей, там поглубже, — говорили кругом.
Я отчетливо видел вдали знак в виде метелки и сказал другим, что напрасно судно держится у берега ближе этого знака. Но никто из толпы не видел знака, и меня подняли на смех. Однако рыбак Ларе Келлер, проходивший мимо с тачкой, нагруженной сетями, подтвердил, что я прав: там, куда я указывал, находился знак, отмечавший мель «Хулле», которая уходила далеко в открытое море, и «надо быть прямо ясновидящим, чтобы различить его отсюда». С тех пор долгое время мне приписывали способность видеть лучше других, это имело и хорошую и дурную сторону, так как люди склонны были неправильно истолковывать мой дар. — Спроси Мартина, он ведь провидец, — говорили женщины моей матери, когда им хотелось узнать о чем- нибудь заранее. И мать, которая меня очень любила, вспоминала, что я ведь родился в воскресенье. Я чувствовал себя неловко; к счастью, со временем этот случай забылся, и ко мне снова стали относиться, как ко всем остальным. Несмотря на разочарования, вызванные несбывшимися надеждами, от этого периода нашей жизни у меня осталось ощущение свободы, простора. Для меня настоящая жизнь как будто только началась с переездом на Борнхольм, а все прошлое казалось чем-то вроде утробного существования. Мои детские годы, проведенные на Борнхольме, с самого начала озарены были каким-то сиянием, затмить которое не в состоянии были даже самые серые будни: высадка растения из
парника в грунт является, при любых условиях, внезапным переходом от тесноты и мрака к свету и простору.
Я чувствовал себя как цыпленок, который только что вылупился из яйца и, шатаясь, старается нащупать почву под ногами, которого опьяняет ощущение свободы, блаженная возможность расправить крылья. Я был сам не свой! В каком-то радостном возбуждении
вступал я в мир, впервые увидев свет и пространство. Я как бы совершал смелый прыжок в бытие.
Может быть, это объяснялось благотворным влиянием великой матери-природы, на фоне которой все житейские невзгоды казались вначале такими ничтожными. У меня появилась воля к жизни, я жадно дышал, набрасывался на жизнь с волчьим аппетитом, раньше мне совершенно незнакомым. Никакие тяготы не могли теперь заставить меня стать на колени, и домашняя обстановка, которая, собственно, нисколько не изменилась, утратила свое влияние на меня. Четыре тесные с гены и все, что в них заключалось, перестали играть прежнюю роль в моей жизни; то, что раньше казалось целым миром, превратилось в небольшой уютный уголок. Я вышел на волю и начал жить па свой собственный страх и риск.
И тут предстояло много дела. Двадцатичасовое путешествие по морю перенесло нас в другой мир, на целое столетие отстававший от мира, покинутого нами.
За городом, у дальнего края выгона, стояли мельницы. По дороге беспрестанно сновали люди с тачками; то один, то другой вез на мельницу или с мельницы мешок зерна или муки. Кому нужна была мука на корм скоту, кому — печь хлеб. Ходить с тачкой на мельницу считалось делом ответственным; время от времени мне приходилось делать это для красильщика или кого-нибудь другого, и я получал строгий наказ следить, чтобы мельник не подменил зерна. У мельницы люди встречались и вели нескончаемые беседы. Но тому, у кого подходила очередь молоть, было уже не до разговоров; он шел за своим зерном от постава к поставу, пока оно в виде муки не попадало в мешок. Считалось, что хороша только собственная мука; даже те, у кого зерно было плохое, не желали есть хлеб с чужого поля, не говоря уже о хлебе, купленном у булочника.
Раньше мы не знали большего удовольствия, чем бегать в лавочку за покупками; остановка бывала только за деньгами. А на Борнхольме считалось чем-то зазорным «ходить с монетой в кулаке», как тут выражались. Все «покупное», то есть купленное в лавке, признавалось второсортным, пригодным лишь для бедняков. Порядочные люди сами себя обеспечивали все необходимым.
Случалось, что тот или другой горожанин меня у булочника муку на печеный хлеб. Если у него в доме кормилось много народу, то это ни у кого не вызывало взражений; поступки богатых людей вообще старались не обсуждать; богачи стояли не только выше всех законов, на них не распространялись даже местные правила и обычаи. Зато простым смертным полагалось самим обрабатывать землю, самим выращивать для себя зерно, если они хотели считаться порядочными людьми. Однако горожане уже перестали печь хлеб дома, как это делают крестьяне, и ограничивались тем, что ставили тесто, которое затем относилось к старухе Анэ. У нее была печь для общего пользования, и она брала за выпечку по десяти эре с каравая.
Весь здешний уклад жизни был нам чужд; и, что еще хуже, у нас не было даже надежды к нему приспособиться. Мы были бедны, не имели ни земли, ни скота.
— При первой же возможности переменим квартиру,— каждый день говорила мать. — Заведем поросенка, кур и собственный огород.
Мать не ограничивалась одними мечтами. Если у нас не было своей земли, из этого вовсе не следовало, то мы должны весь свой век обходиться только покупным хлебом, — тем более что у здешних жителей домашний хлеб считался чуть ли не залогом спасения души. И вот однажды в пятницу мать купила пшеничной муки и кардамону, замесила тесто и поставила его на печку, чтобы дать подняться. А на следующий день мы пошли к старухе Анэ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55