Крыша была такая низкая, что я мог достать до нее рукой, а под стропилами висели разные инструменты— рубанки и прочее. На самой крыше лежали плоские камни и старая негодная борона, чтобы крышу в непогоду не снесло ветром.
Бабушка была маленького роста и напоминала серую пугливую птичку — из тех, что прячутся под кустами и робко выглядывают оттуда; зато дедушка длинный, худой — кожа да кости; голова у него была большая, с гладко отполированной лысиной. Поверх рубашки он носил жилетку, застегнутую до самого горла. Он напоминал мне скандинавского богатыря Ньяла, как я его представлял себе по отрывкам из саг, помещенным в хрестоматии. А в бабушке было что-то цыганское; в глазах ее появлялся жадный блеск, когда она смотрела на нас, детей, а когда обнимала нас, то вся дрожала от волнения. Все здесь было нам чужое — и в то же время как бы знакомое. Хижина наводила на мысль о постройках первобытных народов, которые описывались в большой отцовской книге с картинками. Это было поставленное на столбы примитивное сооружение из деревянных брусьев, промежутки между которыми были заполнены глиной, смешанной с навозом; пол сложен из крупных каменных плит; только в жилой комнате пол был глинобитный. Оба старика даже и дома ходили в деревянных башмаках, которые делал сам дедушка; в них не было даже стелек; в городе никто бы не стал носить такие колодки.
Пока дедушка показывал нам дом, бабушка подошла к открытому очагу и разгребла тлевшие торфяные угли, чтобы вскипятить кофе. Она не выпускала мою руку, даже когда клала в очаг хворост и раздувала огонь. Над очагом на длинном железном пруте висел медный котелок.
— Разве у вас нет спичек? — удивленно спросил я.
— Как не быть, спички в доме всегда есть! Но мы зажигаем их только, когда огонь совсем потухнет.
Этого, однако, почти никогда не случалось: бабушка так наловчилась, что торф тлел в течение нескольких месяцев.
Очаг был очень занятным сооружением, представлявшим нечто вроде примитивной курной избушки внутри жилой комнаты; в потолке над этим открытым, постоянно дымившим очагом была дыра для дыма. В домике имелась и настоящая кухня, но дверь в нее бабушка предпочитала держать всегда закрытой. «Когда дым стоит над очагом, он гонит тепло вниз»,— говорила она. В эту же курную избушку выходила топка от лежанки, согревавшей весь домик, здесь ж лежали кучки торфа, хвороста и сухого коровьего на воза; к покатым внутренним стенкам очага были подвешены для копчения окорока и колбасы; сало капало с них и сочилось по стенкам.
Не диво, что бабушка была смугла, словно копченая селедка, и пахло от нее так, будто ее вынули из бочки с дегтем! Она прекрасно чувствовала себя в этом дымном помещении и не могла понять, почему я все время кашляю. Наконец она отпустила меня, и я присоединился к своему семейству.
Такого длинного и узкого жилища я никогда еще не видал. Жилая комната тянулась через весь дом и выходила окнами на две стороны. По комнате расхаживала курица и ковыряла лапкой глиняный пол; звали ее Трине, она была у стариков единственной. Теперь, когда настали холода, ее взяли в комнату на всю зиму; около двери стояла метелка — подметать за курицей, если она напачкает на полу. Ночевала курица на перекладине под обеденным столом. В благодарность она неслась круглый год.
Курица, поросенок и корова — вот и все хозяйство стариков. Зато это были образцовые животные, — дедушка не уставал расхваливать их не то всерьез, не то в шутку. Курица несла триста яиц в год — каждый будний день; праздничные дни она пропускала, чтобы «не ссориться с пастором». Поросенком дедушка тоже гордился, но говорил об этом очень деликатно:
— Ему только почесывай загривок, больше ему ничего и не надо. А Бланка наша дает самое жирное молоко во всей округе. Устой можно снимать хоть три раза — и все еще останутся чистые сливки.
Дедушку занятно было послушать; в его шутках сквозила искренняя гордость своим маленьким хозяйством.
Рядом находилась каморка, в которой старики спали. Она же служила кладовкой, где хранились продукты и прочие припасы; в ногах двуспальной кровати стояла бочка с селедками, а на полке над кроватью — большой горшок с топленым жиром. Рядом лежал ржаной хлеб. Молоко на простоквашу и сливки на сметану ставили туда же. Тут же была дверь в хлев, а из хлева
лестница вела на чердак; в холодную погоду дверь в хлев всегда бывала отворена.
— От коровы тепла больше, чем от двух печей,— сказал дедушка.—А рядом с Блаккой согреешься скорее, чем возле самой пылкой молодой девушки.
Дедушка разговорился, и я с интересом слушал его объяснения; он умел представить самые незначительные вещи в таком свете, что они казались нам необыкновенными, не сравнимыми ни с чем в мире.
Пока мы беседовали, бабушка приготовила кофе. Это был странный напиток из ржи и вики, которые бабушка жарила на сковородке и молола. Мы, дети, еле-еле могли проглотить это питье, и то лишь под угрожающим взглядом отца. Каждый из нас получил к кофе по кусочку леденца, чтобы класть на язык перед тем, как сделать глоток кофе; когда же кофе был выпит, остатки леденца снова сложили в сахарницу. Белого хлеба в доме не водилось, — хорошо, что мать захватила с собой пшеничную булку.
Зато других продуктов запасено было вдоволь — и черного хлеба, и картофеля, и селедок, и копченой свинины, и топленого сала. Старики могли не бояться завтрашнего дня, у них было все необходимое, чтобы продержаться до следующего урожая. Им жилось гораздо легче, чем нашей матери, которая вместе с нами перебивалась с хлеба на воду. И все же они были гораздо беднее нас во всем остальном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55