И пусть люди видят, что ты несешь им кое-что; можешь сказать, что это подарок новорожденным.
Как я гордился матерью, так хорошо умевшей поддержать наше достоинство! И по дороге я нарочно выставлял корзинку всем на показ. Потом мне удалось поглядеть, как девушка, сидя на постели, поила обоих новорожденных кофе с чайной ложечки.
Мать никогда не унывала. Однажды она принесла нам кусок картона. Окунув спичку в чернила, мы написали на картоне: «Французская стирка и глаженье», и повесили вывеску на нашу калитку, выходившую на прибрежную тропинку. Отец засмеялся, увидев это:
— Ты, что же, чайкам будешь разглаживать воротнички? Здесь ведь никто не ходит.
В том-то и дело, что на прибрежной тропинке редко появлялись люди, а выхода на настоящую улицу наше жилье не имело.
— Надо поручить городскому глашатаю с барабаном объявить об этом, — предложил Георг. Но такое объявление стоило шестьдесят шесть эре.
У матери был утюг, нагревавшийся древесным углем; он был похож на испорченный паровоз и невероятно дымил, когда им гладили, поэтому мать его спрятала. Теперь его снова извлекли на свет; мать отчистила его о пол в кухне, так как от здешнего влажного воздуха дно у него заржавело. О маленьком чугунном утюге мать и слышать не хотела: он был слишком мал; гладить «по-французски» можно только духовым утюгом.
Нам удалось добиться кредита у глашатая, но отец не должен был ничего знать. Древесный уголь мы раздобыли у булочника; появились даже заказчики — как из города, так и из окрестностей. Приближалась масленица, сезон зимних балов и катаний на санях, и матери пришлось приводить в порядок несколько бальных платьев. Здешние жители привыкли сами стирать и гладить, но в словах «французская стирка» было что-то особенное, ее следовало испробовать! Настоящего успеха, впрочем, не получилось. У матери не было места, где сушить вещи, и ей приходилось просушивать тонкие платья около печки, где на них садилась копоть. Утюг же прилипал к крахмалу, отчего на материи оставались пятна; вдобавок он так чадил, что у всех нас болела голова.
Мать гладила белье и плакала, а посылая меня отнести первый заказ — крахмальные рубашки для шкипера Туесена и бальные юбки для его двух дочерей, — была бледна как смерть. Заказчики критически осмотрели все вещи, а у меня в это время сердце готово было выскочить от страха; но они ни к чему не придрались, и я получил на чай пять эре. Весь счет был на сумму восемьдесят девять эре, и мать облегченно вздохнула, когда я вернулся с деньгами. Она сейчас же послала меня отнести шестьдесят шесть эре глашатаю и, когда я вернулся, сказала:
— Слава богу, по крайней мере отец не будет ругаться. Дай-ка мне взаймы твои пять эре и сбегай купи половину телячьей головы; я как раз видела сегодня одну на прилавке у мясника. Но непременно возьми с языком; очень вкусные получаются с ним бутерброды!
Вот и уплыли мои пять эре — первые деньги, полностью принадлежавшие мне. То, что я зарабатывал, принадлежало семье; но эти деньги были заплачены мне лично. Ну, да мне было не привыкать! Зато отцу подали на ужин жареную телячью голову, и он мог, таким образом, убедиться, что «французская стирка и глаженье» — не пустая затея.
В доме приятно пахло жареным, отвратительный чад от утюга выветрился, и головная боль была забыта. Отец тоже остался как будто доволен результатом — во всяком случае не бранился, хотя и обнаружилось, что он знал насчет глашатая. Отец и Георг, который в этот день тоже работал в каменоломне, с аппетитом уплетали ароматное кушанье, а мы ели хлеб с салом и картошку. Они ведь были кормильцами! А все-таки только благодаря мне и матери такое лакомое блюдо появилось у нас на столе!
Этот вопрос вообще вызывал у нас споры. И я и мать держались того мнения, что приносим не меньше пользы, чем другие. Но наша работа ни во что не ценилась.
Борнхольмцы недолюбливали нас за то, что, по их мнению, мы были недостаточно набожны. Столяру, переманившему нас сюда, так и не удалось «обратить» отца, и теперь он сторонился нас. Красильщик тоже намекал, что ему не очень-то приятно держать под своим кровом «детей суетного мира». Однако он охотно брал с нас квартирную плату.
Вручая ему деньги, мать говорила:
— Не знаю, смею ли я предложить вам, господин красильщик, эти суетные деньги?
Красильщик смеялся и хватал деньги, как бы опасаясь, что они вот-вот улетят.
Ни отец, ни мать не посещали «дом божий» чаще, чем это было необходимо, да и то признавали только приходскую церковь. Обыкновенно горожане записывались в одну из многих обосновавшихся в городе религиозных сект. Принадлежать же к официальной церкви считалось почти вольнодумством.
Вероятно, чтобы не слишком отличаться от других, отец с матерью решили послать нас, детей, в воскресную школу; но по ошибке мать записала нас в школу «лютеранской миссии» вместо приходской воскресной школы. Отец очень сердился; он терпеть не мог сектантов и
особенно «лютеранских миссионеров», или, как они назывались» «меллерианцев», — к ним принадлежал и дядя Мортен, — но раз так получилось, ничего уже нельзя было изменить. Теперь было неловко забрать нас из школы.
Меллерианцы составляли самую влиятельную секту на острове и даже за его пределами имели многочисленных приверженцев, которые называли секту «борнхольмской». Основателем ее был некий Меллер, который в юности работал кузнецом в каменоломне на «Адских холмах» и слыл отчаянным грубияном и забиякой. Было это совсем не так давно, и многие помнили то время, а приверженцы кузнеца даже рассказывали с особым удовольствием, как он тогда пил, чертыхался и дрался с каменотесами, инструменты которых обязан был точить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55