повернувшись ко всем спиной, она стояла и сморкалась, а люди глазели на нас и переговаривались. Подошел какой-то мужчина и подал отцу руку; на его бледном лице выделялась жидкая черная бородка. Вместе с ним мы пошли в город. Говорил он тихо, почти шепотом, так что приходилось напрягать слух. По дороге он спросил отца: «Обрел ли ты Иисуса Христа?» Этот вопрос очень заинтересовал меня, я впервые слышал, чтобы спрашивали о таких вещах; вдобавок сам человек лицом напоминал Христа, изображения которого висели у нас в школе.
Это был столяр, школьный товарищ отца, я это хорошо знал; он-то и посоветовал нам приехать сюда и подыскал для нас жилье. Но вопрос его испугал меня; и прошло немало времени, пока я привык смотреть на него, как на обыкновенного человека.
На задворках старого дома, принадлежавшего красильщику, у самого моря, стоял ветхий, ни на что не годный сарайчик; его кое-как приспособили под человеческое жилье — для сдачи внаем! Здесь мы и поселились— в двух маленьких каморках с кухней. Жилье было жалкое, гораздо хуже нашей копенгагенской квартиры, и мать ворчала. Когда с моря дул свежий ветер, волны заливали прибрежную тропинку, проходившую под самыми нашими окнами, обдавали брызгами стену и оконные стекла; похоже было, что мы сидим в кормовой каюте шхуны, врезавшейся в берег. Когда дул восточный ветер, белые хлопья пены ударяли в окна, и нас, мальчиков, это забавляло; но мать после морского путешествия потеряла всякий интерес к морю.
— Неужели он не мог найти для нас жилье в каком-нибудь переулке? Сиди здесь в стороне от всего; живого человека никогда не увидишь, даже стука телеги не услышишь — кругом одна вода да грязные задворки!
На этот раз под словом он подразумевался не отец, а тот набожный столяр, который должен был подыскать жилище и поместил нас здесь, — может быть, потому, что красильщик тоже был из «святых».
Холодно бывало здесь в ветреную погоду. На чердачке, где спали мы с Георгом, даже черепичная крыша оказалась со щелями, дуло отовсюду. Да и внизу мы не могли согреться; стены были выложены в полкирпича и обшиты деревом, а печкой служило старое прогоревшее чудовище, пожиравшее все, сколько бы топлива в него ни совали.
— Вот рыжая чертовка, — говорила мать, — она доведет нас до работного дома!
На самом деле никакого топлива для печки не покупалось, но нам, детям, приходилось немало потрудиться, чтобы собрать сухие водоросли и коровий навоз, натаскать хворосту и выброшенных морем обломков.
— Да вы-то хоть погреетесь около этого чудища, — говорила мать, когда мы, запыхавшись, возвращались со своей ношей. — А я здесь не вижу никакой радости, попала сюда из огня да в полымя.
Встречаясь с красильщиком, мать каждый раз отчитывала его за печку и за плиту, которая тоже была не лучше. Под конец он уже избегал показываться у нас,
— Ну, так я сама у него побываю,— сказала мать.— Он должен будет поставить нам новую печку, хотя бы мне пришлось ради этого вступить в их секту.
Мать обладала особым даром уговаривать людей и вернулась домой, добившись твердого обещания, что нам поставят новую печку или в крайнем случае хорошую подержанную. Но когда мать должна была вместе с красильщиком отправиться к мастеру, чтобы выбрать печку, калитка во двор оказалась запертой.
— Ну, ладно, пройдем через парадное, по-благородному,— сказала мать и побежала сперва прибрежной тропинкой, а потом переулком на главную улицу, куда выходил фасадом жилой дом с красильней. Но в красильне ей сообщили, что хозяин уехал в деревню и вернется не раньше вечера.
— Неужто у «святых» людей такая короткая память, что им приходится прятаться?—только и сказала мать. И пять минут спустя красильщик был уже у нас, потом пошел куда-то вместе с матерью, и у нас появилась неплохая печка.
Теперь нужно было придумать, как удержать тепло в комнате. Из щелей в стенах страшно дуло; мать заставила нас размочить бумагу и законопатить ею щели с помощью старого ножа. Стены мы законопатили, но дощатый потолок был тоже весь в щелях, и оттуда постоянно сыпался всякий сор нам на постели и на стол. Как мы ни заклеивали потолок бумажными полосками— толку не было. Когда по чердаку ходили, бумага начинала рваться.
— Ну, уж миритесь с этим даровым перцем, я ничего больше поделать не могу, — говорила мать.
Отец только ворчал.
Он не нашел работы в городе и вынужден был каждый день шагать в каменоломню на «Адских холмах»— заготовлять булыжник для мостовых. Каменоломня была в полумиле от нас; отцу приходилось вставать в четыре утра, а возвращался он с работы в семь-восемь вечера, усталый и продрогший. Ничтожный недельный заработок, долгий рабочий день. Чтобы заработок был мало-мальски сносным, приходилось работать до ночи, с фонарем. Раза два в неделю я и Георг должны были помогать отцу складывать булыжник или отгребать в сторону осколки помельче — для щебня.
Все это не сулило нам надежд на лучшее будущее. Отец не разговаривал с нами. Вообще я не знавал человека более молчаливого. Язык у него развязывался лишь после выпивки. Но и по его ЛИЦУ И ПО поступкам видно было, что, переселяясь сюда, он надеялся выдвинуться, подняться повыше. И вот где мы очутились: позади всех и ниже всех! Из наших окошек не видно было ни единого жилья. Только беспредельное морское пространство с пароходами и парусниками на горизонте. А со стороны суши — длинная глухая стена дома красильщика. И социальных перегородок между людьми здесь оказалось больше, чем там, откуда мы приехали; на бедняков здесь смотрели сверху вниз. Словом, не было никакой надежды на лучшую долю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55