— Их никогда не хватает!
Да, тут крылось непонятное; у отца была теперь хорошая работа, но у нас в доме по-прежнему экономили. Мать считала каждое эре.
Дни становились все длиннее, а вода теплее. Засучив штаны как можно выше, мы бродили по мелководью, выгоняя угрей из-под больших камней и поддевая их острогой. На этот лов также следовало приходить пораньше; вода была еще холодная, но когда из моря поднимался огненный шар, она, казалось, сразу теплела и все окна вдоль прибрежной тропинки загорались. Старая вдова рыбака, Марта, появлялась в дверях и определяла погоду, приставив к глазам руку; а в городе уже кричали петухи, мычали коровы, стоявшие на привязи, из хлевов доносился рев молодой скотины, и слышно было, как бряцали упряжные цепи о дышла, как гремели колеса телег по каменному настилу, — из крестьянских дворов люди выезжали в поле.
Здесь же был тихий мирок, где приходилось двигаться как можно осторожнее; беззвучными шагами, перешептываясь, брели мы от камня к камню и осторожно передвигали их, держа наготове острогу. Под крупными камнями, торчавшими из воды, — излюбленным местом отдыха чаек, — мягко, призывно булькали волны прибоя, а над водой раздавался крик низко летящих уток. На дне, под большими камнями, изредка попадались бледно-голубые гагачьи яйца, — птицам не под силу было донести тяжелую ношу до родного гнезда. Эти яйца очень любил отец; он вообще охотно поедал все, что дарила свободная, дикая природа.
Однако ему не нравилось, что мы подолгу пропадали на взморье, хотя мы и приносили домой много лакомых вещей: дети должны приучаться к настоящей работе. Вот сверху донесся стук его деревянных ^башмаков, подбитых железом, и он вышел из калитки; по счастью, он нас не видел, — низкое утреннее солнце било ему прямо в глаза. Значит, сейчас около шести часов утра; в шесть у него начиналась работа.
И не успевали мы оглянуться, как было уже семь. Мать стояла наверху, приложив руку к глазам, искала нас и звала.
— Приехали ли лодки? — кричала она. — Тогда бегите в гавань, купите пять фунтов мелкой трески; вот вам десять эре. Но поторапливайтесь! Вы же знаете, отец приходит в половине восьмого.
Ага, значит к завтраку у нас будет жареная треска!
В восемь начинались занятия в школе, но от них легко было увильнуть, — никто не проверял, пришли мы учиться или нет. Часто по дороге нас сманивал кто-нибудь, кому требовался мальчик на работу, или же мы сами находили что-нибудь занимательнее уроков и удирали.
В школе мы сами заботились о развлечениях. У нас был в первые годы только один учитель — старый причетник, учившийся в молодости на пастора; попав в неприятную историю с какой-то женщиной, он вынужден был отказаться от духовной карьеры, но это не помешало ему стать учителем.
Он занимался с нами и утром и после полудня, но относился к урокам очень небрежно. Он сидел на кафедре с тростью в руке, курил длинную трубку и читал столичную газету, предоставляя нас самим себе, а чтобы мы ему не докучали, заставлял нас хором твердить нараспев псалмы. Когда мы допевали псалом до конца, он приказывал начинать следующий. Трость равномерно раскачивалась в его руке, но как только наступала пауза, трость останавливалась, и он с негодованием отрывался от своей газеты, начинал шипеть и браниться, затем немедленно сходил с кафедры и бил нас тростью, не разбирая, кто прав, кто виноват. Он был готов в любое время учить нас своей тростью, таскать за волосы, стучать по нашим головам костяшками пальцев. Ему было совершенно безразлично, кого бить,—и он был по-своему прав, поскольку все мы создавали беспорядок; первые ряды распевали псалмы так усердно и набожно для того лишь, чтобы он не догадался о том, что происходит за их спинами. Внезапно наступала тишина, и все глаза устремлялись на последнюю скамью, где стоял Хенрик Бэдкер, изображая из себя черта, — с черным лицом, вытаращенными глазами и оскаленными зубами. Учитель бросался туда с тростью, но редко мог добраться до грешника, — мы плотно сдвигали столы и загораживали путь. Хенрик стоял в узеньком проходе у стены, учителе же был посреди класса. Оба готовились к прыжку, не спуская глаз друг с друга; всякий раз как учитель делал движение, чтобы броситься вперед, мальчик прыгал в сторону, и столы снова преграждали учителю путь. Внезапно старик круто поворачивался и уходил из класса; потрясая гривой волос, зажав трость под мышкой, он важно шагал через улицу к своему дому. Тогда у нас наступал перерыв, и мы не видели учителя час или два.
Трость обыкновенно хранилась в кафедре. Когда мы собирались устроить представление, два больших мальчика приходили в школу пораньше, поднимали крышку кафедры, доставали трость и основательно натирали ее луком. Собираясь разыграть старого учителя, все мы чинно сидели на своих местах, а когда он входил, мы, с виду такие послушные, сразу начинали хором распевать псалмы. Учитель развертывал свою газету. Но как только он принимался читать, мы вдруг замолкали. Старик сердито вскидывал на нас глаза. «Это Нилен!» — орали мы хором, будто бы глубоко возмущенные. Учитель грозил ему, и мы возобновляли пение. Вдруг снова пауза. Опять виноват Нилен, то же и в следующий раз; класс продолжал дружно указывать на него. Учитель не особенно любил связываться с Ниленом, но под конец выходил из терпения: он сопел, как разъяренный бык, по классу распространялся сильный запах никотина. Учитель с поднятой тростью бросался к среднему проходу и обрушивался на Нилена, который сам останавливался у передней скамейки, как будто жаждал понести наказание. Он не удирал, мирно позволял уложить себя, как овцу, на край стола и так и лежал, жалобно вскрикивая все время, пока Фрис дубасил его по заду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55