Еще параднее бывали выезды крестьян на зимние балы в гостинице, когда устраивались большие катанья на санях. С чердаков извлекались и приводились в порядок старинные сани, имевшие форму ладей викингов или лебедей и нарядно выкрашенные в яркий голубой цвет с серебряными звездами, или темные, с фантастическими золотыми чудовищами. Лошади были с бубенцами, с колокольцами, с развевавшимися султанчиками на холках; спины их покрывали цветами попонами, чтобы комья снега из-под копыт не летели седокам в лицо. Как они ступали, эти лошади! Борнхольмские лошади очень горячи, и когда их запрягут в нарядный экипаж, они едва стоят на месте, а как только тронутся, сразу несутся вперед, громко звеня колокольцами и сверкая сбруей. Перья султанчиков над круто изогнутыми шеями и чепраки искрились блестками, соперничая со снежинками. В санях сидели молодые девушки, румяные, красивые. Каждой из них публика давала надлежащую оценку, иногда не очень лестную; особенно красноречивы были лица зрителей, когда проезжали девицы на выданье.
Георг поступил в ученье к бондарю; занятно было смотреть, как он вырезал заклепки и над огнем костра собирал бочки. Я же должен был после конфирмации отправиться в деревню.
— Тяжела доля бедняка, — говорила мать. — В батраках не сладко живется. Но у нас нет средств, чтобы отдать в ученье вас обоих.
Однако я вовсе не собирался оставаться в батраках всю жизнь; я хотел обзавестись собственным хутором.
— Ну, тогда придется тебе взять его в приданое за женой, — смеялась мать.— Да, Георг сумел бы это сделать! От него без ума все девчонки!.. Но помни, тогда тебе придется быть только «мужем своей жены».
К этому я не чувствовал никакой охоты.
Гораздо легче было разговаривать с дедушкой.
— Как знать заранее? — говорил он.— Если стольким людям приходится расставаться со своими хуторами, то почему бы тебе не обзавестись хозяйством? Я не раз слышал о бедных детях, которые выросли и стали большими людьми; но это редко бывает. Разве только ты получишь наследство, — ведь у нас в роду есть богатые крестьяне!
Да, у нас была родня на разных хуторах, и не случилось бы никакого чуда, если бы в один прекрасный день к дому подъехал богатый крестьянин, указал на меня кнутом и сказал: «Я беру его с собой!» И действительно, однажды богатый крестьянин из Перскера остановился и постучал кнутовищем в стекло; мы часто видали, как он проезжал мимо, и не раз толковали о нем; кажется, он приходился отцу двоюродным братом или, вернее, троюродным. Я выскочил из дома, сердце мое усиленно билось. Но он только привез в стирку белье и попросил его накрахмалить. Матери пришлось самой подойти к телеге и принять заказ.
— Слушайте, кажется, мы с вашим мужем троюродные?— сказал крестьянин, натягивая вожжи. Это было тоже своего рода признанием.
— Он узнал нас, мама!—сказал я, вернувшись в дом.
— Да, а теперь мы сядем за стол и поедим хлеба, думая о жарком, — ответила мать и засмеялась.
Когда мимо нас проезжали братья Нансены из Перскера, мы всегда бросались к окну; мы узнавали их по шуму и гиканью. Это были двоюродные братья дедушки, такие же долговязые, как и он. Они вели свою родословную от предков, живших несколько сот лет назад, в числе их родни был даже какой-то копенгагенский бургомистр; теперь же у них не осталось почти ничего, кроме наследственных пороков.
Оба брата были прасолами и то и дело разъезжали по дорогам—из трактира в гостиницу и снова в трактир. Они всегда ездили вместе и, как только заключали сделку, спрыскивали покупку и играли в карты. Пили они много, играли крупно. Мы видели не раз, как они мчались в город на паре прекрасных лошадей, а на другое утро плелись домой в старой телеге, запряженной жалкой клячей, взятой напрокат у торговца кониной. Значит, они проиграли и пропили лошадей вместе с экипажем. Но всякий раз они снова поправляли свои дела; в один прекрасный день у них опять появлялся хороший выезд, и все снова шло на лад. Они были люди иного склада, не то что мы, которым суждено было вечно оставаться в самом низу.
— Им бабка в аду ворожит, — сказал дедушка. — Никто и не поверит, что я с ними в родстве.
И все-таки это было правдой, хотя братья никогда не переступали дедушкиного порога.
Но однажды они все-таки явились к нему. Я часто бывал у дедушки в последнюю зиму, перед тем как уехать из дому; меня привлекало его крестьянское хозяйство, как мало оно ни было, и я помогал дедушке там, где ему одному было не справиться. Бабушка уже слишком состарилась и ослабела, чтобы работать в поле. Мы начали свозить большие камни с низменной заболоченной части поля, и работу нужно было сделать, пока снег не начал таять. Дедушка сколотил для камней волокушу из двух толстых кривых дубовых ветвей, на нее мы сваливали камень и тянули его по заснеженной земле к дому. Посреди болотистого участка находилась мергельная яма, и можно было бы сбрасывать камни туда, но дедушка хотел во что бы то ни стало тащить их к дому, чтобы свалить в большую кучу всякого хлама, который он копил в течение многих лет.
— Никогда нельзя знать, какую службу они могут сослужить, — говорил дедушка. Он вообще никогда не решался выбросить что бы то ни было. — Сегодня это кажется старым хламом, а завтра может понадобиться и станет дороже золота.
На дороге около мельницы показалась добротная повозка. Из нее около дедушкиной калитки вылезли два грузных человека и направились прямо к нам.
— Нансены приехали, — сказал я. Дедушка сделал вид, что ничего не слышит.
— Добрый день, Андерс Мортенсен! — громко закричали они, размахивая в воздухе толстыми руками, похожими на тюленьи ласты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55