Крестьянин сам поджег свой двор,—так думали все; но вслух этого никто не говорил, все ограничивались намеками Более того, и это особенно удивляло меня, — все по-прежнему считали погорельца честным человеком. Семью его и уцелевшую скотину приютили соседи. Через несколько дней крестьянина выпустили, не предъявив ему никакого обвинения, и он как ни в чем не бывало стал объезжать соседей. На сходе было решено завезти погорельцу лес и камень для нового дома, а кроме того, обрабатывать его землю, пока он не станет на ноги; вот он теперь разъезжал по соседям и благодарил их.
Я сам видел из окна конюшни, как он слез с повозки и как мой хозяин пожимал ему руку. Я весь похолодел от ужаса и изумления. Ведь в огне погибло немало скотины, а старенькую бабушку вынесли из пылающего дома в одной рубашке! Еще детские книжки приучили меня смотреть на поджигателей, как на самых страшных преступников; теперь я впервые увидел поджигателя собственными глазами — и что же? — он оказался представительным, серьезным мужчиной, и мой хозяин даже пожимал ему руку.
— Ему и горя мало,— говорили люди, — страховка покроет почти все убытки, а соседи помогут отстроиться,
вот у него и новый дом и денежки в придачу.
На первый взгляд люди в деревне жили много дружнее, чем в городе, здесь все стояли друг за друга. Но дружили между собой только хозяева, на нас, батраков, это не распространялось. Мы здесь были чужие и вдобавок подвластные люди. И хозяева усердно помогали друг дружке следить за нами и чинить над нами расправу.
Тому, кого не приучили с колыбели к осторожности и недоверчивости, приходилось здесь очень туго — люди все были замкнутые и скрытные. Иногда человек считался бедняком, а на дне сундука у него хранились деньжонки; люди, слывшие хорошими и порядочными, имели на совести немало темных дел. Приходилось быть готовым к тому, что все имеет две стороны, — вся деревенская жизнь такая, казалось бы, простая и бесхитростная на первый взгляд. Под обыденной, мирной внешностью скрывались вражда и раздоры; я знал хутора, между которыми шла непрерывная война из-за клочка земли; знал случаи, когда родные братья не разговаривали друг с другом и отворачивались при встречах из-за того, что один брат получил когда-то периной больше, чем другой; были и такие хутора, о которых говорили шепотом, — потому ли, что ходили слухи о совершенных там убийствах, или потому, что владельцы их никогда не умирали своей смертью, а вешались на стропилах, когда приходил их срок.
И все это обволакивалось серенькой паутиной будней. Люди возделывали свои поля, ели и пили как ни в чем не бывало и обо всем говорили уклончиво, намеками. Вообще здешний народ был совсем не такой общительный, как в городе, — каждый замыкался в себе и скрывал радость, горе и ненависть; но все эти чувства были точно такие же, как и у горожан.
Мы, батраки, были здесь как перелетные птицы, как кочующие цыгане среди оседлого населения. Мы в счет не шли, на нас не распространялась та снисходительность, которую хуторские проявляли по отношению друг к другу. Мы подчинялись особым законам — рабским законам уложения о батраках, и с помощью этого уложения хозяева общими усилиями держали нас в узде. По закону мы не имели права ни днем, ни ночью покидать хутор без разрешения хозяина, а такое разрешение хозяева давали неохотно: нечего баловать народ! Работнику полагалось одно свободное воскресенье в месяц, но меня отпустили только после того, как я заявил, что мне совершенно необходимо сходить в церковь и послушать слово божие. Тут уж хозяин не нашелся, что возразить, и отпустил меня. Ни разу в жизни я не бегал так быстро, — даже в те времена, когда пастушонком учил уму-разуму корову Спасианну. Тоска по дому и маленьким сестренкам подгоняла меня. Но хозяева помогали друг другу следить за батраками, — не прошло и недели, как хозяин узнал, что в церковь я и не заглядывал. Это был серьезный проступок: ведь я обманул не только его, а самого господа бога. Не скоро удалось мне еще раз вырваться домой.
Наша рабочая сила тоже принадлежала хозяину круглые сутки; если телилась корова или поросилась свинья, само собой разумелось, что присматривать должен был работник или я.
— Так оно спокон века ведется, — говорил хозяин, если мы пытались возражать.
Работнику полагалась четвертинка водки в день— осьмушка к завтраку, осьмушка к полднику. Некоторые хозяева в нашей деревне стали рассчитываться с батраками так: вместо водки выдавали лишние восемь крон за полгода. Наш хозяин, который сам пил очень редко, предпочел бы и вовсе убрать водку со стола, но считал, что за это не стоит выплачивать деньги.
— Сейчас не те времена, — доказывал он. — Пьянствовать не достойно. Водка делает человека рабом.
— Не одна водка делает человека рабом, тогда уж заодно отменяйте рабство во всех его видах, — заметил Петер Дам.
Интересно, что он хотел этим сказать?
— А мне думается, у нас на хуторе никакого рабства нет, — обиженно возразил хозяин, — в кандалы здесь как будто никого не заковывают.
— Как же нет рабства, раз даже ночь и та тебе не принадлежит. Вот сегодня ночью мне пришлось распрягать лошадей, когда хозяин приехал из города. Чем же это не рабство?
Хозяин явно имел иное представление о рабском труде. Правда, с этих пор, если ему с женой приходилось поздно возвращаться, он сам распрягал лошадей и ставил на место повозку, но водки работнику давать не стал и денег за нее не платил.
Таким образом, в рабстве была пробита первая брешь, по крайней мере для Петера, — ночь теперь принадлежала ему.
— Ну конечно, тут не разгуляешься, зато хоть выспаться можно, — говорил он.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52