Но озорники все равно бросились наутек, а я гнался за ними и выл, словно зверь. Вдруг две дюжие руки легли мне на плечи. Я поднял голову: Йессен, силач штурман, женатый на младшей сестре молодого хозяина, серьезно смотрел на меня. Я тихонько поплелся домой.
С того злополучного воскресенья я уже больше не встречался с Анной. Впрочем оба мы быстро утешились. Она нашла себе другого кавалера, а я с легким сердцем вернулся к своим приятелям. Изображать взрослого оказалось как-никак очень утомительно, и большой радости в том, чтобы «гулять с барышней», я тоже, по совести говоря, не видел. Вечера в обществе мальчишек были куда увлекательнее. После работы я стремглав мчался к ним в дюны: купальный сезон еще не кончился. Солнце уже клонилось к горизонту, на небе полыхала вечерняя заря, а прибрежные валуны, излюбленное место отдыха чаек, были погружены в сумрак. На западе закат словно распахивал врата огненного царства. Шумными стайками плыли мы к этой пылающей бездне, и море вокруг нас расцветало скользкой пыльцой, которую водоросли выбрасывали со дна. Волны ласково обнимали нас, и хотелось забыть обо всем и плыть вперед, только вперед. Наконец усталость давала себя знать, и мы поворачивали обратно. Перед нами расстилалась тьма — черная вода, откуда, казалось, смотрят чьи-то хищные глаза, и прибрежные дюны, теряющиеся во мраке. Порой у нас еле хватало сил добраться до берега, мы плыли уже без всякого удовольствия и думали только о том, как бы не захлебнуться. Потом, одеваясь на берегу, каждый привирал, будто он чуть чуть не утонул
Но вот лето безвозвратно ушло. И это было к лучшему. Пока солнце играло на яблонях в хозяйском саду, пока птицы порхали в зеленой листве, клевали желтых гусениц, опутанных тонкой паутинкой, и весело щебетали, словно рассказывая что-то друг другу, — я просто задыхался в тесной и мрачной мастерской с почерневшими от времени и сырости стенами Первое лето в городе прошло неплохо, во мне еще жили воспоминания о лесах и лугах. Когда хозяин в половине шестого утра стучал палкой в потолок и я ловил нежный розовый свет зари, пробивавшийся сквозь крохотное оконце у самого пола моей чердачной каморки, мне казалось, что я опять в деревне. Мне чудилось нетерпеливое мыкание коров, рвущихся на волю; одеваясь, я воображал, что снова гоню стадо на пастбище, с завтраком под мышкой, обмотав кнут вокруг шеи и накинув толстую куртку на своего любимого теленка, который вечно ходил за мной по пятам, и не иначе как уткнувшись лбом в мое плечо. Если утром, когда я бегал к Перу за молоком, на мостовой еще блестели капли росы, мне казалось, что дождь нарочно прошел ночью, чтобы не портить мне ясный и солнечный день на лугу. Мысленно я видел, как у нас, в Нексе, встает над морем солнце, как оно пробивает брешь в темно-синей гряде облаков, как через эту брешь вырываются потоки огня и на землю падают снопы света.
Но через год эти воспоминания уже изгладились из моей памяти, и одно только купанье как-то связывало меня с природой. Мы долго еще ходили купаться, но в конце сентября так похолодало, что мы вылезали из воды совершенно синие, стуча зубами, натягивали одежду и мчались домой После этого мастерская выглядела не так уж мрачно, здесь было даже уютно, а стены, пусть и грязные, казались надежной защитой от непогоды.
Когда молодой хозяин чувствовал себя лучше, к нему время от времени заходили знакомые поболтать и поделиться новостями. Навещали его все одни и те же люди: Ларсен Деревянная нога, который летом бродил по всей стране со своей шарманкой, сосед пекарь, женатый на сестре старого хозяина, старик портной Бьерреграв и кондитер Стибольт — школьный товарищ молодого хозяина. Стибольт приходил каждый вечер в шесть часов и сидел до половины десятого, пока мы не закрывали мастерскую. Когда молодому хозяину не хотелось разговаривать, он не отрывался от книги, предоставляя посетителям развлекаться как кто хочет; они усаживались, начинали разговаривать вполголоса и изредка украдкой поглядывали на него.
— Все книжки читаешь, Андрее, — скажет, бывало, Бьерреграв.
Но молодой хозяин будто и не слышит.
— Скоро у тебя будет столько ума, сколько вообще может влезть в одну голову, — не унимается Бьерреграв.
Молодой хозяин и на это ни слова.
Тогда они оставляли его в покое и продолжали беседовать между собой, косясь на него краешком глаза. «Вот ведь душа-человек», — говаривал старый Бьерреграв; и это было верно — молодого хозяина и вправду все любили.
Как-то раз он вдруг оторвался от книги и, прижимая ладони к щекам, горевшим лихорадочным румянцем, сказал:
— Чтоб им пусто было, как они здорово закручивают, эти писатели! Вот тут рассказывается про одного парня, как он влюбился в неописуемую красавицу. Она носила бархатку на шее. От этой самой бархатки она и казалась такой дьявольски красивой. Но только он было собрался обнять ее покрепче, у нее голова — раз, и скатилась на пол. Ей, оказывается, когда-то отрубили голову, но из-за этой бархатки она держалась, и ничего видно не было. У бедняги небось мурашки по коже забегали. Не хотел бы я очутиться на его месте! — Молодой хозяин зябко передернул плечами.
— Фу ты, гадость какая, — сплюнул пекарь Йорген. — Фу, гадость.
— Да-с, дядюшка у нас дока по этой части, — лукаво улыбнулся молодой хозяин, — а такого небось не видал, а?
— Еще чего! — Толстый пекарь хлопнул себя по ляжкам и захохотал. — Чего не было, того не было. Нет, нет, нет! Хоть я и не прочь был побаловаться в молодые годы, но от такого — избави бог.
~ А Бьерреграв? — подмигнул молодой хозяин.
— Оставь меня в покое.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52