Много удивительного было на свете. Теперь у меня было довольно времени, чтобы подумать, и я собирал все, что видел и слышал, как птица собирает корм в свое гнездо. Я пробудился от духовной спячки, в которой пребывал, задавленный непосильной работой у прежнего хозяина, и снова начал присматриваться к окружающему миру. Тяжелый период жизни, к счастью, миновал раньше, чем тупое равнодушие успело целиком завладеть мною; теперь, когда исчезли условия, породившие защитную броню равнодушия, исчезло и само равнодушие. «Лучше умереть, чем быть рабом», — говорят люди; но для раба еще есть в жизни надежда, а для мертвеца — нет.
Почти все лето я был предоставлен самому себе. Ум мой дремал, вернее сказать — я просто набирался сил. На деньги, которые хозяин с такой непонятной щедростью заставил меня взять, я купил у старьевщика подержанную гармонь. Уже много лет мечтал я обзавестись гармонью — с тех самых пор, как услышал игру пекаря Йенса Вестергора; он играл на празднике урожая, и под его музыку крестьяне так отплясывали, что их куртки взмокали от пота. В детстве стоило мне положить голову на подушку, как у меня в ушах начинал звучать какой-то марш, похожий на ритмичный топот множества ног, а когда я выгонял стадо на пастбище, мне часто казалось, что воздух наполнен звуками,— словно это пел солнечный свет. И сейчас еще в солнечные дни у меня в ушах начинает звучать музыка, хотя я не могу отличить один мотив от другого. Но тогда я твердо верил, что научусь играть, было бы только на чем.
В то лето почти все свободное время я сидел у себя в каморке и терзал гармошку, пытаясь сыграть на ней «Старец Ной» и «Ах, мой милый Августин». Окно каморки выходило на улицу, и я нарочно распахивал его настежь, чтобы прохожие могли наслаждаться моей игрой. Сколько радости доставляла мне гармошка! Я выжимал из нее каждую мелодию, какую только мог припомнить. Но у нее оказалось странное свойство: сколько я ни играл — все выходило не лучше, чем вначале. «Старца Ноя» и другие вещи я в первый раз сыграл ничуть не хуже, чем в десятый или двадцатый, а с басами у меня совсем ничего не выходило.
Тем не менее я был совершенно счастлив, пока сестры не начали издеваться надо мной и спрашивать, скоро ли меня примут в оркестр братьев Кофод. Соседей тоже сердила моя музыка, и они в насмешку говорили матери, что Ханс Даль завел музыкальною свинку.
Хозяин утешал меня:
— Играй на здоровье, только прикрывай окно,— есть люди, которым не по нутру, когда кто-нибудь счастлив.
Однако, хотя и не без сожаления, я продал гармошку, да еще с огромным убытком: она обошлась мне в три кроны, а выручил я за нее всего полторы. Но и этих денег оказалось вполне достаточно, чтобы предопределить мою судьбу на много лет вперед.
Я убедился наконец, что музыканта из меня не получится. Быть крестьянином я тоже не хотел. Оставался только один путь — изучить какое-нибудь ремесло. Отец рассвирепел, едва я заикнулся о том, что батрачество не сулит мне никакого будущего, но я отнесся к этому довольно равнодушно, — в Нексе я все равно не хотел оставаться, я жаждал вырваться отсюда. Георг уже сбежал от хозяина, у которого был в ученье, и теперь устроился в Рэнне подручным у бондаря. Показаться домой он не решался, но мне написал:
— Приезжай, я позабочусь о тебе и найду хорошее место.
К счастью, у меня были деньги — все те же полторы кроны. Как раз столько брал за проезд до Рэнне и обратно мясник Глиструп. Он каждую субботу ездил туда с мясом на базар.
Осенним утром, в половине второго, Глиструп подъехал к нашему дому и постучал в окно; я быстро оделся.
— Если у тебя есть деньги, выкладывай сразу,— сказал он, прежде чем позволил мне взобраться на телегу. — Братец твой до сих пор мне должен.
— Он, наверно, принесет деньги сегодня, когда придет встречать меня, — ответил я, обиженный за Георга.
Мясник рассмеялся.
— Ах, он поможет тебе подыскать место, так, что ли? Боюсь только, что он даже не явится. Ну да ладно, обойдемся и без него.
Знал ли я сам, кем хочу быть? Мне казалось, что это не имеет значения, — у бедняка ведь нет выбора, он должен лезть в первую попавшуюся мышиную нору. Я знал только, кем я больше быть не хочу. Конечно, я мечтал о счастливом будущем, но где его искать, я себе не представлял. Впрочем, я уже говорил, что это не имело значения, хорошо было уже то, что начиналась новая жизнь.
Георг не явился на базар встречать меня. Но место я все-таки нашел. Городские ремесленники бегали от воза к возу, прицениваясь к мясу; мы стали их расспрашивать, и нам указали старичка лет семидесяти, в очках и круглой шапочке, — это был Йеппе, сапожных дел мастер и бывший цеховой старшина; в ноябре у него должно было освободиться место ученика. Я никогда не думал сделаться сапожником и предпочел бы что-нибудь позначительнее. Но ничего другого не нашлось,
и я вынужден был залезть именно в эту мышиную нору. Я поступил в ученье к бывшему заседателю и старшине, сапожнику Йеппе Келлеру, проживавшему на Бакергаде. Будущее мое было предопределено на много лет вперед.
И вот — я сапожник! Уличные мальчишки узнали об этом чуть ли не раньше меня самого; все они, большие и маленькие, словно свора собак, бросались следом за мной, стоило мне выйти из дому. А мне то и дело приходилось бегать по разным поручениям. Сначала я, недолго думая, ввязывался в драку. Мать учила меня, что своего надо добиваться — все равно как, — а я хотел заставить уважать себя. Но мальчишек было слишком много — чуть только треснешь как следует одного, на тебя набрасывается целая орава. В драке могла пострадать моя одежда и обувь, которую я разносил по домам, а перспектива попасться на глаза заказчикам, когда ты лежишь на спине в сточной канаве, а на тебя сверху навалилось двое-трое мальчишек, тоже сулила мало радости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52