И я рассказал им о своем спутнике. Все почему-то притихли и начали переглядываться, маленькая горбунья испуганно, по-птичьи пискнула. Старик, который резал хлеб на деревянной тарелке, сказал, помахивая ножом:
— А, так Кнорта опять выпустили! Ну, пусть только попробует сунуться сюда!
— Он еще сказал, чтобы я передал поклон Лине. Он, может, заглянет к ней до отъезда, — добавил я и сразу же пожалел об этом, потому что одна из девушек расплакалась и так затряслась, что остальным пришлось подхватить ее. Заливаясь слезами, она уверяла, что в жизни никогда не видела Кнорта.
— Да мы же знаем, перестань, — говорили женщины, обнимая ее. Но она закатывала глаза и никак не могла успокоиться.
— Зря ты это ляпнул, — упрекнул меня работник, когда мы забрались с ним в холодную, как лед, постель; и он рассказал мне про Кнорта, у которого по всему южному побережью полно незаконных детей. —Ведь страшен, как черт, а девчонки к нему так и льнут. Вдобавок он еще пьяница, так что ему на всех детей заработка не хватает, вот и отсиживает вместо платы. Понятно, общине это недешево обходится, она и решила спровадить его подальше. Пусть только он придет к Анне, мы на него собаку натравим, и заряд соли для него тоже припасен.
Я знал, что здесь в обычае выпроваживать таких вот незваных гостей зарядом соли в зад. Как интересно!
— А что от соли бывает? — полюбопытствовал я.
— Не знаю, в кровь она попадает, что ли, но человек становится как бешеный. Пусть только сунется к Анне!..
— К Анне? Да ей худо стало, как только она услышала его имя!
— А черт их разберет! Бабы, они... А теперь лучше помолчи и давай спать. У нас тут встают рано.
Я повернулся лицом к стене и сжался в комок. Было неловко лежать в одной постели с чужим человеком, от него исходил какой-то непривычный запах, и все его повадки были странные и незнакомые. Он, конечно, сам засматривается на Анну, это я уже сообразил. Правда, она немножко косит, но зато такая румяная, а у Бенгты, второй девушки, лицо совсем серое и на щеке бородавка.
Целый месяц после этого с Анны не спускали глаз и не разрешали ей уходить со двора даже в церковь. Это ее страшно обижало.
— Чем за мной приглядывать, вы бы лучше за Кнортом приглядели, — сердилась она.
Но вот Кнорт уехал, староста сам проводил его до Копенгагена и своими глазами удостоверился, что Кнорт сел на американский пароход. Я очень жалел об этом, — мне так и не довелось увидеть, как действует заряд соли на отпетого гуляку.
Двор был старый, четырехугольный, длинные узкие строения примыкали одно к другому и с трех сторон защищали его от ветра. Только в четвертом углу оставался узкий проход, как раз возле каморки для батраков. Воздух в каморке был сырой и промозглый, как в погребе. Тонкие, глинобитные стены пропускали холод и сырость; штукатурка отставала от дранки и обваливалась от каждого толчка, поэтому стены приходилось обивать длинными планками. Пол был глиняный, потолок заменяли тонкие жерди, засыпанные сверху старым, гнилым сеном. Створки дверей покосились и не плотно прилегали друг к другу, между ними можно было свободно просунуть руку. Хозяйский дом был тоже очень старый, но не такой ветхий, как остальные постройки. В большой зале с окнами на восток, которой давно уже никто не пользовался, могло усесться за стол до сотни гостей, и Бон, старый крестьянин, работавший у нас во время молотьбы, рассказывал, какие пиры задавали тут в дни его молодости. В те времена хлеб был еще в цене, а потом дешевая американская пшеница забила датскую.
— Теперь все пошло прахом, что здесь, что в других местах. Хорошо только тому, у кого дом сгорит,— постоянно твердил он. — Все напасти идут из Америки.
Не один хутор сгорел в те годы. Наш домик в Нексе стоял на окраине города, и в темные ночи мы часто видели, как на небе то здесь, то там вспыхивало зарево. Нам это казалось очень страшным, а тут, где то и дело случались пожары, о них говорили, как о чем-то вполне естественном, понимающе кивали друг другу и охотно помогали погорельцу чем могли.
Передняя часть двора была вымощена, здесь обычно останавливались возы, тут же находился колодец, а рядом— длинная колода, из которой три раза в день в любую погоду поили всю скотину, в коровник вода не подавалась. Часть двора занимала огромная яма, куда сбрасывали навоз изо всех стойл, в ней уже скопился слой навозной жижи фута в два толщиной. Настоящих хранилищ для компоста тогда еще почти не знали, только сумасшедшие да хвастуны обзаводились ими,—на весь приход было пока всего одно.
И сейчас еще я вижу перед собой эту яму и весь двор до мельчайших подробностей: каменный скат шел вдоль конюшен; по нему нужно было осторожно провезти тяжелую тачку, потом взобраться с ней по узкой доске на кучу навоза и возле самого края ямы
опрокинуть тачку и вывалить содержимое. Тачка была старая-престарая, как и весь остальной инвентарь, и очень нескладная, так что вся тяжесть приходилась не на колесо, как полагается, а на ручки. Я еле справлялся с ней, не мог удержаться на доске и ступал рядом, прямо по навозу. Частенько ноги у меня проваливались в навозную жижу и мои деревянные башмаки
застревали в ней. На дверях хлева висел фонарь с ворванью, но он не мог разогнать темноту зимнего утра.
Хозяин еще нежился в постели с молодой женой, работник чистил лошадей в теплой конюшне, девушки доили коров в хлеву, а я один-одинешенек, коченея от стужи, возился в темноте и, засучив рукава куртки, отыскивал свой башмак, утонувший в навозе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52