Вдруг я наткнулся на что-то мягкое.
— Не пугайся, это я, Нетте, — прошептала она и заплакала.— Ты мне очень-очень нравишься.
Она всхлипнула и прижалась мокрым лицом к моей щеке.
Мужчины по сравнению с женщинами соображают очень туго, — так по крайней мере случилось со мной в тот вечер; и не могу похвастаться, чтобы за всю свою жизнь я научился соображать хоть наполовину так быстро, как они. Прошло много лет, прежде чем я догадался, что Нетте вовсе нечего было делать наверху в «мужском коридоре», что ей вообще полагалось быть в столовой и прислуживать за ужином и что она, вероятно, увидела, как я пошел наверх, и решила воспользоваться случаем, чтобы поговорить со мной с глазу на глаз, пока другие заняты. И вот я стоял перед ней растерянный и смущенный; так приятно было обнимать Нетте, а слезы ее совсем лишили меня способности рассуждать здраво. Слезы — это нечто такое, против чего очень трудно устоять.
— Ты мне тоже очень нравишься, — ответил я, чувствуя, как комок подступает к горлу; я был окончательно обезоружен.
— Правда? — весело воскликнула Нетте таким голосом, что трудно было поверить, будто минуту тому назад она плакала. Потом она поцеловала меня — чмок,чмок, чмок, — словно голубь, клюющий зерно, Между двумя поцелуями она скороговоркой сказала: «Пойду расскажу Стине!» — и тут же исчезла в темноте. Вихрем помчалась она вниз по лестнице, я даже рта не успел раскрыть.
Когда мы собрались на вечернее чтение, Стине, немолодая ютландка, служившая у нас кухаркой, заговорщически улыбнулась и пожала мне руку. Так состоялась эта тайная помолвка. Из-за молодости Нетте об официальной помолвке не могло быть и речи, и это очень обрадовало меня. Я слишком серьезно относился к жизни и вдобавок начитался Бьёрнсона — прочел «Единобрачие и многобрачие» и «Перчатку». Отношения между мужчиной и женщиной казались мне серьезнее и глубже всех других человеческих отношений, а я не мог представить себе будущее вместе с Нетте, какой бы милой и славной она ни была.
Короче говоря, я попался и не мог вырваться на волю, не мог даже объяснить другим, как все это произошло. Пришлось примириться с тем, что все смотрят на нас, многозначительно улыбаясь. Чуть не каждый день Стине уводила меня в свою комнатушку. Там уже ждала Нетте, и Стине покровительственно говорила:
— При мне можете спокойно целоваться, дурачки вы этакие.
Только Нильсу Ларсону я признался; что не люблю Нетте, но он даже не поверил мне.
— Ты же целуешься с ней, — ответил он, — а целуются, только когда любят. И потом, тебе ведь приятно побыть с ней вдвоем!
— Ну, немножко-то ведь можно, что ж тут такого?
— Нет, и немножко нельзя, если не любишь. Ты хотя и не крадешь, но обманываешь; нельзя так играть людьми. — Он очень рассердился.
Мы вместе читали Бьёрнсона и не раз беседовали о любви, но Нильс был еще строже меня в своих требованиях к нравственной чистоте, да и характером потверже. К тому же он был по уши влюблен в Готардину из Дома Высшей народной школы и помолвлен с ней. На девушек в нашей школе он даже не смотрел, хотя среди них было несколько общепризнанных красавиц. Мне тогда все одинаково нравились, так что если я и был в кого-нибудь влюблен, — так во всех сразу. Но меня они беспрекословно уступили Нетте, а чтобы околдовать Нильса и вскружить ему голову, лезли из кожи вон Когда в гимнастическом зале или в саду устраивались общие игры, девушки наперебой выбирали его. Казалось, его неприступность и обручальное кольцо только раззадоривают их. Он был очень красив — стройный, ловкий, выступающие скулы придавали его лицу выражение силы и смелости, глаза были небольшие, но блестящие. Нильс и цветущая, энергичная Готардина были словно созданы друг для друга. Поэтому он оставался неуязвимым. Все попытки приворожить Нильса разбивались об его стойкость. Вот и сейчас он даже не ответил на приветствия девушек, проходивших мимо церкви. В этот момент я мысленно назвал его ханжой. Подумать только — такие красивые девушки!
Да, он и Готардина отлично подходили друг для друга. Все на свете подходило одно к другому. Прямо с ума можно было сойти от этой всеобщей гармонии. Радостное ощущение юности делало меня беспечным, и я благосклонно смотрел на мир, тле все было так замечательно устроено. Но временами что-то заставляло меня отыскивать более устойчивые взгляды, не подсказанные ни мировой скорбью, ни чрезмерной восторженностью,— взгляды, которые явились бы плодом внутреннего равновесия и подлинно трезвого понимания окружающего мира.
Впрочем, это отнюдь не уменьшало радостного опьянения, в котором я пребывал. Работа на свежем воздухе пошла мне на пользу, грудная клетка расширилась и окрепла. К тому же я зарабатывал целых двенадцать крон в неделю, а на еду и комнату в школе у меня уходило всего шесть. Фоверскоу никак не хотел брать их; каждую субботу, когда я вечером приносил деньги, у нас разгорался дружеский спор.
— Они пригодятся тебе зимой, — неизменно повторял он.
Думать о зиме, когда я так богат! Ощущение богатства шло изнутри и распространялось на будущее и настоящее, на всю мою жизнь.
Мы уже порядочно спустились вниз; поскольку я замывал каждый пролет и спускался последним, обязанность круг за кругом разбирать леса лежала на мне. Как-то раз, в начале обеденного перерыва, десятник отвел меня подальше от церкви и указал на колокольню: там, на верхнем венце, под самым коньком крыши, едва заметно белело пятно непросмоленного дерева. Подошли остальные рабочие, остановились возле нас и стали молча смотреть вверх.
— Нелегкое дело подстраивать через слуховое окно новый помост ради одного пятнышка, — сказал кто-то.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52