Вообще подвоз материалов для погорельцев рассматривали как развлечение.
— Всего-то и сделать два конца за целый день. Потом угощение в трактире за счет счастливчика. Не всякий хозяин станет сам ездить, чаще посылают старшего работника.
— А кто счастливчик-то? — сдуру выпалил я и вспыхнул, еще не договорив до конца.
— Господи, да погорелец же, неужто не понимаешь? У него ведь будет новый дом, а может, и лишние деньги останутся. До чего ж ты бестолков, сущий младенец!
Хозяин вернулся домой только под вечер. По дороге он потерял кнут, но все же был в прекрасном настроении.
— Слетай-ка за ним, поищи. Ноги у тебя быстрые, а глаза, как у кошки, — сказал он мне.
Я жадно впитал эту похвалу, как сохнущее растение впитывает влагу, и приложил все усилия, чтобы оправдать ее. Я припустил рысью, перебегая от канавы к канаве. Месяц выглядывал из-за туч, и я мог положиться на свое зрение. Разве не я еще пастушонком, гоняясь за коровой по лугу, заметил семилистный клевер и потом, на обратном пути, нашел и сорвал его! Да чтобы я теперь не нашел кнут!
Я и нашел его — возле самого Голубиного мыса, неподалеку от пожарища. Я пробегал целый час и очень устал. Если сразу идти назад, надо будет до поздней ночи возиться во дворе, а если меня долго не будет, хозяину придется сделать все самому. Какая жалость, что я уже нашел кнут! Вот он зажат в моей руке, как немой свидетель против меня, я могу даже щелкнуть им. А что, если сделать вид, будто я вовсе не нашел его, и заглянуть домой, а кнут найти потом, почти у самых ворот? Нет, домой, пожалуй, далековато, а вот сбегать к дедушке с бабушкой хватит и получаса, если припустить как следует. Кнут можно подобрать и на обратном пути.
Там, где дорога сворачивала к нашему хутору, я спрятал кнут в сточной канаве и побежал дальше Итак, улика устранена. Хорошо бы, конечно, держать кнут в руках и пощелкивать им на бегу, так бы и дорога показалась короче. Но совесть мучила меня и все время толкала повернуть назад. Уж лучше без кнута! Вскоре я благополучно достиг низкой, вросшей в землю лачуги. Когда я пришел, дедушка возился во дворе. Фонарик, который дедушка повесил на пуговицу своей куртки, освещал его грудь, тогда как ноги и голова оставались в тени. Фонарик мерцал не ярче, чем светлячок в траве, и когда я подошел поближе, дедушка поднял его, чтобы осветить мое лицо.
— А где же бабушка? — с тревогой спросил я.
В доме было темно, все казалось пустынным и заброшенным, и дедушка тоже показался мне заброшенным и одиноким.
— А ты разве не знаешь? Ну да, ты ведь никогда не заходишь даже к родителям. Они так и говорят, что ты совсем отбился от дома.
— Да меня ж никогда не отпускают, — пожаловался я. Мысль о том, что родные думают, будто я сам не хочу бывать дома, мысль обо всех обидах, которых я натерпелся, огорчила меня, и я громко заревел.
Дедушка положил руку мне на плечо, как будто хотел опереться на меня.
— Невесело у тебя, верно, на душе, если ты так раскисаешь! Ну, пойдем в комнату, я тебе леденчика дам. — Он подошел к стенному шкафу, засунул туда руку, но, вероятно, ничего там не нашел, потому что постоял несколько минут в раздумье, потом снял фонарик и поставил его на стол.
— Да, верно, в доме ведь нет сладкого с тех пор, как уехала бабушка.
Бабушка заболела еще под рождество. Она ни с того ни с сего падала без памяти, кровопускание ей не помогло. Тогда она переехала к моим родителям.
— Они ее не даром содержат, — гордо сказал дедушка. — Я им плачу пятьдесят эре в день. Не зря всю жизнь денежки берег. Теперь вот хозяйничаю здесь, стряпаю и все делаю сам. Так и буду, пока бабушка не помрет. Тогда я сам перееду к твоим родителям; на двоих сразу у меня денег не хватит, а им и без того несладко живется. Приход, правда, предлагал платить за меня, когда деньги все выйдут, но мне бы уж хотелось дожить свой век, ни у кого не одолжаясь.
Дедушка утратил свою прежнюю язвительность, у него, видимо, осталось теперь только одно утешение — беречь каждый грош. Он не держал в доме ни крупы, ни сахару, ел один лишь черный хлеб и немножко копченого сала. Печей не топил ни в кухне, ни в комнате.
— Горячего ведь я себе не готовлю и в комнате почти не бываю. Коровенка хоть и старенькая, а бока у нее теплые.
Днем он возился в хлеву или в сарае, а на ночь оставлял дверь в коровник открытой.
Дедушка очень похудел и осунулся за последнее время; он стал какой-то забывчивый и рассеянный, делал много лишних движений, брал вещи в руки и тут же клал обратно.
— Да, ты не слыхал, что Якоба Кристианска умерла? — вдруг спросил он. — Ворона на ясене в ту ночь каркнула три раза, так я уж знал, что это, верно, соседка наша, Кристианска, отдала богу душу. И не хотелось же ей помирать. Она из таких была, что все никак досыта не наживутся. Раздулась так, что на ней прямо кожа лопалась, когда ее обряжали и клали в гроб Ты небось заночуешь у нас и погреешь бабушке спину?
— Нет, мне надо бежать обратно, да и бабушки ведь нет.
— Да, верно. Когда и ее черед настанет, я перееду к твоим родителям, на двоих у меня денег нет, вот может...
Дедушка стоял сгорбившись, голова у него тряслась, рука, когда я на прощанье пожал ее, дрожала. Он уже унесся мыслями куда-то далеко и вряд ли даже заметил, что я ухожу. Одиночество, казалось, всецело завладело им. Я не уверен даже, понял ли он, что я приходил к нему. Он и говорил как будто не со мной, а с бабушкой; теперь у него находилось куда больше слов для нее, чем в те дни, когда они жили вместе.
Я побежал обратно. Мне жалко было оставлять дедушку одного в пустом доме; в то же время меня радовала мысль, что не я стар и не у меня трясутся руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52