Я и сам однажды участвовал в забастовке, хотя до сих пор даже не подозревал об этом. Случилось это еще в Нексе, в мастерской тюремного смотрителя. Мы почти все воскресенье проработали на хозяина и решили немножко дольше поспать в понедельник. За это нам утром не дали кофе. И тогда мы, все трое, в отместку принарядились и ушли в город. На третий день хозяин послал за нами, и конфликт был улажен: с той поры, если мы жертвовали хозяину часть воскресного отдыха, нам в понедельник подавали кофе прямо в постель.
Итак, я бастовал в то время стихийно, совершенно не связывая свои поступки со зловещим словом «стачка», которое нагоняло страх на всех, в том числе и на меня. Ведь по-английски оно означает «бить», бить сплеча, — настолько-то я разбирался в этом языке; и даже теперь я не мог отделаться от неприятного чувства, которое вызывало у меня это слово.
Я снова вмешался в спор, ссылаясь на Драммонда, хотя сам не признавал его: привел притчу о том, как солнце и ветер поспорили, кто скорее заставит человека скинуть пальто.
— Победило солнце, — с торжеством сказал я. —Вы проповедуете ненависть и раздоры, а надо любить друг друга, тогда не будет ни нужды, ни бедности.
Я, может быть, потому так горячо отстаивал старые взгляды, от которых сам давно отрекся, что все еще не нашел нужных слов для защиты новых. В молодости со мной это случалось не раз; кстати сказать, большинство писателей умеет выразить только свою предпоследнюю точку зрения.
Мунк слушал с почтительным вниманием, и когда кто-нибудь хотел перебить меня, делал знак молчать. Я был изумлен — как легко оказалось переубедить Мунка! Лицо его буквально сияло от умиления. Может быть, это все-таки и есть правильный путь?
— Про солнце и пальто — это ловко придумано,— сказал Мунк, когда я кончил. — Все равно как хозяин, который хочет раздеть своих рабочих. Немножко ласки — и фюить! — ты уже стоишь голенький. Так, по-твоему, надо любить всех людей и хозяина тоже, да?
Меня ошеломило толкование, которое Мунк дал моей притче о солнце и ветре; кроме того, мне было страшно неприятно, что я так опростоволосился, защищая взгляды, от которых сам отказался.
— А почему же нет? Ведь он дает нам кусок хлеба. — Не уступал я уже из чистого упрямства, терять мне все равно было нечего.
— Ах, так это он тебя кормит? — закричали все в один голос. — Тогда тебе незачем и работать!
Один Мунк молчал. Он только усмехался, покачиваясь всем своим огромным телом; выражение лица у него было такое, как будто я сообщил необыкновенно интересную новость и теперь он обдумывает ее.
— Стало быть, хорошо выполнять свою работу — этого мало? — задумчиво спросил он. — Надо еще за те же деньги любить хозяина? Может быть, душить его в объятиях? А целовать надо? И ласково похлопывать? А вдруг он за это вычтет из жалованья? Неплохой из тебя выйдет учитель, если ты как следует постараешься,—, надсмотрщик над рабами, вроде твоего заведующего.
Будешь надевать на нас зеленые очки, чтобы мы ели щепки и думали, что это овощи. Может, он и подослал тебя? Так вот, катись обратно и доложи, что ты здесь побывал.
Я не нашел, что сказать в свое оправдание, и отправился восвояси, пристыженный, злясь на самого себя. А когда Фоверскоу узнал, что я ходил к Фугльсангу, он очень рассердился. Мне снова стало казаться, что я никудышный человек. Но я сам был виноват, ведь защищал-то я не свое мнение!
А какое, собственно говоря, было мое мнение? То мне казалось, что прав Фоверскоу, за которым стояли великие умы человечества, то мой опыт и, возможно, пролетарская закваска говорили во мне, и меня тянуло в кабачок Фугльсанга, к тем людям, которые не хотят ждать милостей свыше, а предпочитают бороться за свои права.
Вот наконец леса сняты, ямы засыпаны, цоколь чисто вымыт. Я прибрал мусор и очистил широкую полосу от извести и щебня, чтобы церковь предстала во всей красе, когда архитектор или подрядчик захотят показать ее высокопоставленным особам, которых ждут из столицы с минуты на минуту.
Теперь, после уборки, массивное здание церкви выглядело очень внушительно, стены его напоминали неприступные скалы, но в то же время были делом рук человеческих. Ровные швы делили гранитные плиты на бесчисленные квадраты, под лучами солнца кварц и слюда вспыхивали тысячами огоньков, как вспыхивает гранит на свежем изломе скалы. Удивительно приятно было глядеть на сверкающий камень, трогать его; когда я прижимался щекой к его гладкой поверхности, он казался теплым и живым, словно я прикоснулся к обнаженному телу самой земли. Камень доставил мне в детстве немало тяжелых часов, когда я работал с отцом в Слямре и в каменоломне Бродерсена, но все же я любил камень, любил гладить его, и новая церковь казалась мне моим собственным детищем.
Остальные рабочие не разделяли моей нежности, без всякого почтения они пачкали и оскверняли красивый гранитный цоколь. Это возмущало меня, а брань тут не помогла бы,—я был всего-навсего подручный, и никто не стал бы меня слушать. Больше всего меня возмущали братья Линд, такие благочестивые, — уж они-то могли бы вести себя попристойней. А когда я сказал им об этом, они ответили, что не принадлежат к официальной государственной церкви.
И вот однажды вечером я смастерил большой плакат и вывесил его на стене: «Осквернение строго воспрещается. Нарушители, в зависимости от характера проступка, караются, согласно шестой книге Моисеевой, глава 13, стих 23-25, обрезанием или кастрацией».
Рабочих мой плакат позабавил и возымел свое действие; а братья Линд пошли к десятнику и потребовали, чтобы меня выгнали за богохульство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52