Это было большое, внушительное здание, рассчитанное на добрую сотню учеников. Для нашей местности школа с самого начала оказалась слишком велика, так как часть молодежи уезжала учиться в другие страны, чтобы заодно повидать свет. Несколько директоров один за другим пытались подменить настоящую бурную жизнь переливанием из пустого в порожнее и в конце концов довели школу
до полного упадка. Фоверскоу пришлось снова приводить все в порядок, и мысль о том, что он не справится с этой задачей, сильно удручала его. У него была хорошая библиотека, и я частенько сиживал в его кабинете и читал; он вызывал меня под тем предлогом, что ему нужна помощь — переписать что-нибудь.
— Ты говори, что ходишь помогать мне,— советовал он,— тебе вовсе незачем сидеть и слушать Сэренсена и «Мировой масштаб». Ты попал сюда в неудачное время, но если приедешь к нам в будущем году, здесь все переменится, вот увидишь. Моя жена должна к весне получить наследство, и мы пустим в дело ее деньги. Тут-то мы и нанесем решительный удар!—Он грустно улыбнулся; нетрудно было понять, что он сам не верит в победу.
Он часто возвращался к разговору о том, что мне необходимо приехать сюда в будущем году, уже на законных основаниях.
— Ты можешь просить пособие у областной управы, а об остальном позаботятся попечители, позабочусь я, так что денежный вопрос тебя смущать не должен. А если ты сам захочешь учиться дальше и вернуться к нам учителем—думаю, и это можно будет устроить.
Слова его открыли передо мной перспективу, я увидел путь, увидел цель жизни. Какое прекрасное призвание— быть наставником молодежи, полгода воспитывать ее, показать ей все богатство повседневной жизни, к которой она вскоре снова должна вернуться. Я отлично понимал, почему рассудительные и трезвые борнхольмские крестьяне попросту отвернулись от прежних руководителей школы. На острове было немало людей, окончивших нашу школу, которых наполнили здесь одним только газом, и теперь они, стремясь в заоблачные сферы, попусту болтались из стороны в сторону словно воздушные шары, привязанные к земле. Но Фоверскоу был человек разумный и дельный, он никогда не обольщал своих учеников радужными надеждами, а просто и толково давал им знания, необходимые в повседневной жизни. Я никак не мог понять, почему им тоже недовольны. Вероятно, он казался крестьянам слишком будничным, — при всей своей трезвости этим людям иногда хотелось взлететь над землей.
В ту зиму в школе жило всего десять — двенадцать учеников,—чрезвычайно мало для такой большой усадьбы; у школы не было средств отапливать все помещения, мы мерзли и жались друг к другу. Частенько не хватало даже съестных ^припасов. Но тем не менее нам казалось здес^. очень уютно, особенно по вечерам, когда мы все собирались в большой столовой и играли в шарады или слушали Фоверскоу, который читал нам вслух. Читал он хорошо, голосом и дикцией напоминал Хольгера Бегтрупа и Вильгельма Андерсена, но не кичился своим искусством. А когда мне приходилось слушать тех двоих, я невольно вспоминал певчих птиц, знакомых мне еще со времен моего пастушества, — эти птицы сами заслушивались звуками собственного голоса.
Однажды мне велели заложить коляску: Фоверскоу собирался съездить в Рэнне. Жена его подошла ко мне.
— Ты не мог бы найти удобный предлог, чтобы поехать с ним? Я просто боюсь отпускать его одного,— прошептала она.
Я попросил директора взять меня с собой, так как у меня есть кой-какие дела в Рэнне. Моя просьба явно обрадовала его.
— Как хорошо, что тебе тоже понадобилось в Рэнне,— несколько раз повторил он, благодарно глядя па меня. Лицо у него было кроткое и грустное.
— Что может быть унизительнее бедности!—внезапно, сказал он, когда мы въехали в лес.— Я очень благодарен жене за то, что она попросила тебя поехать и охранять меня. Ведь это же она тебя попросила, боялась, что я один поеду лесом; а ехать со мной сама не может —очень уж она слаба. И все же какая в ней сила! Не будь ее... ох, сколько раз мне казалось, что во сто крат проще покончить с собой, чем так жить. Но чтобы грундтвигианец, директор школы, покончил с собой... сам понимаешь, оптимистическое мировоззрение и все такое,—это ни на что не похоже. Вот я еду на мельницу выпрашивать хлеб; на всю зиму, если дадут. У нас двадцать взрослых едоков, это не шутка! А крестьяне не жалеют тех, у кого нет хлеба: им-то этого не довелось испытать, потому они и ненавидят бедных. Но ты ведь сам испытал это, ты видел, как твоя мать плачет из-за куска хлеба, быть может ты и сам плакал. Потому я и люблю тебя, что ты знаком с жесточайшей нуждой, знаешь, как дорог насущный хлеб, и все это наложило на тебя отпечаток. По тому, как ты меня слушаешь, сразу видно, что тебе нужны не пирожные, а хлеб,— так сказать, хлеб насущный для души.
Так он говорил всю дорогу, часа два,— говорил ровным, негромким голосом, который звучал почти как плач. Он плакал из-за хлеба,— как это было мне знакомо! Из-за хлеба часто плакала мать, и это воспоминание, точно заноза, осталось в моем сердце.
— Давайте-ка съездим к Бродерсену, поговорим с ним,— предложил я; и мысль моя оказалась как нельзя более удачной. Когда мы возвращались от этого маленького, своеобразного человека, который двигался не плавно, как все люди, а, если можно так выразиться, ритмическими толчками, школа была обеспечена хлебом на всю зиму.
Три зимних месяца промелькнули быстро, и занятия кончились. Благодаря школе мне удалось обрести душевное равновесие и веру в будущее, а это, по-моему, самое главное. Кроме того, я научился писать четким, разборчивым почерком на чистом и правильном датском языке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52