Когда десятник им отказал, они отправились к пастору с просьбой предать меня анафеме. Только благодаря вмешательству Фоверскоу дело удалось замять. Зато братья с этих пор стали называть меня «вольнодумцем»,—более тяжкое обвинение в те времена трудно было найти; кроме того, они распускали слухи, что я заключил союз с нечистой силой. «Он даже по-немецки умеет читать», — говорили они.
Вообще братья были напичканы всевозможными суевериями и страшно серьезно относились ко всему. Мунк и его товарищи, напротив, любили надо всем насмехаться. И то и другое казалось мне неправильным. Мне нужна была твердая почва под ногами, и поэтому я предпочитал людей, серьезно смотревших на жизнь. Но братья Линд были слишком уж тупы, слишком ограниченны, они даже не понимали насмешек. Я постоянно издевался над ними, другие рабочие не отставали от меня, но они были так толстокожи и так пропитаны своим затхлым смирением, что на них не действовали никакие шутки.
Люди они были тяжелые, временами совершенно невыносимые. Они, правда, никогда не читали мне проповедей и вообще старались как можно меньше разговаривать со мной, но их пристальные взгляды неотступно преследовали меня. Куда бы я ни пошел, что бы ни делал, они не сводили с меня глаз. Видимо, я представлял для них загадку, которую они силились разгадать.
Как-то раз мимо церкви проходил здешний знахарь. Звали его Сума, и жил он в хижине неподалеку от Сванеке. Слава о нем гремела по всему острову; утверждали, что ему ничего не стоит исцелить человека или напустить порчу. В то краткое время, пока наш остров украшали «голубые мундиры» премьера Эструпа, было решено заодно покончить и с суевериями. Суме запретили лечить, и так как он не внял запрету, трое конных жандармов отправились к нему, чтобы арестовать его и препроводить в Сванеке. Но колдун наслал на них такой понос, что беднягам не оставалось ничего другого, как сидеть в придорожной канаве, к великому удовольствию всех проходящих и проезжающих. Так им и пришлось оставить его в покое.
Я сам однажды видел, как исцеляет Сума. Как все порядочные борнхольмцы, мой хозяин йеппе каждый год откармливал свинью. И вот как-то летом у свиньи отнялись ноги — она лежала возле колоды, жрала с утра до вечера, но пошевельнуться не могла. Когда Сума появился в Рэнне, йеппе послал за ним. Сперва Сума постоял над неподвижной свиньей, произнося какие-то таинственные заклинания. «Море и берег... земля и вода... все в моей власти... сказал навсегда»,— только и мог я разобрать. Потом он рассыпал вокруг свиньи порох и поджег его. И надо было видеть, как подскочила свинья, когда порох с треском вспыхнул: хрюкнула и, словно бес вселился в нее, стрелой умчалась в хлев. После этого свинья совершенно выздоровела, а слава Сумы еще больше возросла.
Он скитался по острову, исцелял больных, заговаривал от дурного глаза. За спиной у него висел мешок, таинственное содержимое которого позвякивало на ходу. Под шапкой всегда, сидел живой уж. Как тут было не поверить, что знахарь обладает сверхъестественной силой!
Мы все лежали на траве, в тени деревьев, и отдыхали, когда подошел Сума.
— Я тут нужен кому-нибудь?— спросил он.
— Да, у меня болит вот здесь,— с этими словами Мунк повернул к колдуну свой объемистый зад, остальные расхохотались. Только братья Линд даже не улыбнулись, глаза их перебегали с колдуна на меня, с меня на колдуна, словно взвешивая, кто сильнее — дьявол или Вельзевул.
— А он-то тебя одолеет,—сказал неожиданно один из братьев, указывая на меня.
Сума подошел ближе.
— Ну, кто ты такой, что умеешь, и чем ты так страшен?— спросил он и, словно шутя, провел кончиками пальцев по моей спине.
— Берегись, он тебя заколдует,— закричал Мунк, ворочаясь в траве.— Тогда тебе больше не стать человеком. Читай «Отче наш», черт тебя подери!
Я не мог понять — вправду ли знахарь боится за меня, или просто дурачится.
От прикосновения Сумы я и в самом деле задрожал, но вовсе не так, как, по всей вероятности, рассчитывал Сума. Я вообще терпеть не мог, когда до меня дотрагивались чужие, и рассвирепел. Я вскочил на ноги и хотел было ударить колдуна, но вовремя спохватился — тут надо действовать насмешкой. Не раз уже я только портил дело своей горячностью.
— Ну, что же ты умеешь?—повторил Сума ласково и попытался еще раз погладить меня по спине.—Уж не умеешь ли ты читать по книге святого Киприана?
— Нет, но зато я умею по-тарабарски,— ответил я, вплотную придвигая к нему лицо.
Это слово оказало на него совершенно неожиданное действие: он насмерть перепугался и быстро отдернул руку.
— Этого... этого я не умею...— промямлил он.— Я... я... хотел научиться, но не смог, потому что лишился передних зубов. Ло... ло... шадь их выбила. — Голос его звучал жалобно.
Ну, тут-то он попался! Он боялся слов,— боялся еще больше, чем те люди, которых он сам запугивал. Услышав непонятное слово, он, по глупости, вообразил, что в нем таится опасность. На помощь мне пришел юмор, который я так часто и так безуспешно призывал в тяжелые минуты жизни. Я весь кипел от злорадства. Теперь я рассчитаюсь с ним за его противные поглаживания, и другим будет чему посмеяться. Ведь эти идиоты способны поверить в такого жалкого болвана, как Сума!
Я уставился в него неподвижным взором и, вытянув шею, стал приближаться к нему.
— А-а, ты выдаешь себя за чернокнижника, а сам не знаешь, что значит «по-тарабарски»?—громко сказал я.— Ну теперь, папаша, держись! Устоишь ли ты перед заклинанием. Кавап!
Я неожиданно выбросил вперед правую руку, сделав «козу», наставил пальцы прямо в глаза колдуну, еще пристальнее впился в него взглядом и продолжал медленно наступать на него.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52