И прежде всего, думал я, нужно дать ребенку детство; голод и нужда должны покинуть дом бедняка, бесконечный трудовой день матери должен стать легче и короче. А у отца можно отобрать водку, если ему будет возмещено то, что жизнь у него отняла.
Я ни минуты не сомневался, что условия существования можно изменить, только не знал как. В теорию Фоверскоу о добре как о движущей силе преобразования общества я не верил,— ее опровергал весь мой жизненный опыт. Так, Фоверскоу постоянно уверял, что свое освобождение датские крестьяне получили из рук помещиков; но стоило несколько глубже вдуматься в этот вопрос, и сразу обнаруживалось, что такое объяснение не выдерживает критики. Просто полукрепостная зависимость крестьян стала невыгодна самим помещикам, потому ее и отменили. Эта система перестала оправдывать себя. И немного стоила доброта помещиков, отменивших ее.
Слово «свобода» имеет свою характерную особенность— оно звучит надежно только тогда, когда рядом стоят слова: «купленная дорогой ценой». Для того чтобы свобода оказалась прочной, люди должны заплатить за нее, и дорого заплатить. Борьба за свободу, которая сверкающей нитью проходит через всю историю, всегда была восстанием угнетенных против власть имущих. Во все времена она велась за права, за попранные права; и обездоленные никогда не получали их даром — они должны были бороться, приносить жертвы, умирать за них. Величайшие герои истории — это не прославленные завоеватели, а те, кто возглавлял борьбу за справедливость. Даже Фоверскоу останавливался подробнее на Спартаке и Вильгельме Телле, чем на Александре Македонском и Наполеоне. Видимо, образ мятежника всегда вызывает восхищение у людей, хотя бы и против их воли.
Мунк и его товарищи хотели покончить с несправедливостью и предпочитали бороться за свои права, а не получать их в дар. Но можно ли было считать их подлинными борцами? На мой взгляд, они слишком легко относились ко всему, в них не было настоящего гнева и настоящей силы тоже не чувствовалось.
К осени церковь была почти построена—осталось только доделать кой-какие малярные работы и вставить стекла. Перед разлукой мы решили устроить прощальную пирушку и прокатиться в шарабане до Хаммерсхуса. Нетте, которая жила неподалеку, тут же узнала об этом, очевидно не без помощи Стине. Она написала мне письмо, в котором предлагала встретиться около большого камня. Найти камень было нетрудно — всякий, кто направлялся в Хаммерсхус, непременно проходил мим него; до сих пор еще, увидев этот камень, я каждый раз вспоминаю про Нетте. Но в тот раз, каюсь, я совершен но забыл про нее — слишком веселым оказался пикник Братья Линд не пожелали ехать с нами; зато плошики во главе с толстым Мунком разошлись вовсю. Ни я, ни Ларсон не обладали способностью так веселиться, но общее настроение захватило и нас. Как только мы вернулись домой, ко мне подошла Стине и с улыбочкой спросила:
— Ну, а что говорила Нетте?
— Я совсем забыл про нее! — холодно ответил я: меня возмутила фамильярность Стине.
— И тебе не стыдно!—крикнула она и повернулась ко мне спиной. — Чужим сердцем вздумал играть!
Так оставить это я не мог. Чтобы снять с себя обвинение, я написал Нетте, что раз я забыл прийти на место свидания, значит я ее не очень люблю.
Лишь много лет спустя мне довелось еще раз увидеть Нетте — уже немолодую и суровую жену хуторянина. Вместе с почтальоном я заехал на крестьянский хутор в северной части острова, где почтальон должен был сдать посылку. На самом верху высокой каменной лестницы стояла она, грузная и суровая. Посылка опоздала на один день, о чем она не преминула заявить. Вдруг она узнала меня и молча устремила на меня взор.
— А где твой брат? — спросил я, только чтобы нарушить молчание.
— Где мой брат? — резко спросила она. — А где будем мы все? Где, по-твоему, будешь ты, когда пробьет твой час?
Мы тронулись в путь, и я застегнул пальто.
— Ну и холод, — сказал почтальон; кстати, звали его Линд, он оказался сыном одного из наших каменотесов.
Да, мне было холодно, очень холодно от нахлынувших мыслей.
Мой кошелек сравнительно мало пострадал от тех вычетов, которые всегда неожиданно делаются при расчете, даже если ты крепко-накрепко обо всем заранее договорился. В сотый раз я поклялся брать деньги, не дожидаясь окончательного расчета, несмотря на то, что, по укоренившемуся мнению, порядочные люди никогда этого не делают. Такая порядочность приводила только к тому, что хозяин считал, будто он слишком много платит своим рабочим, раз им остается еще что-то дополучить.
— Конечно, надо забирать вперед, черт побери,— сказал толстый Мунк, когда я пришел прощаться. — Тогда и не будет никаких споров.
Я уже уложил было вещи, когда меня остановил десятник. В оконцах на хорах церкви надо было вставить цветные стекла, а на всем острове и даже во всей Дании не нашлось ни одного витражиста, пришлось выписывать стекольщика из Берлина. Он уже приехал, но никто его не понимал, поэтому меня снова наняли и приставили к нему в качестве подручного и толмача.
— Требуй, чтобы тебе заплатили как следует,— шепнул Мунк, толкнув меня в бок. — Эта работа требует квалификации.
Работа оказалась легкой — целыми днями я сидел на ступеньке у алтаря и восхищенными глазами сцедил за тем, что делает стекольщик, время от времени подавал ему какой-нибудь инструмент или бегал в лавочку за пивом. А он резал цветное стекло, укладывал его в свинцовый переплет или же сидел на стремянке и работал так, что пот с него градом катился. Одновременно он ухитрялся болтать со мной, насвистывать «Интернационал», проповедовать социализм и пить пиво.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52