я — духовное, он — материальное, — шутил Фоверскоу.— А это зачастую враждебные начала.
Противники школы часто собирались у Фугльсанга; там, по выражению Фоверскоу, образовался своего рода «антидуховный центр».
— Хорошо, что ты не ходишь к ним, а сидишь дома, с нами, — говаривал он. — Они ведь все материалисты, боюсь — даже социалисты.
— Нет, только не социалисты, — возражал десятник. — Ведь у них нет профессионального союза, а уж это первый признак, по которому можно узнать социалистов. Они, правда, не раз грозились организовать союз, да что-то у них ничего не выходит. На нашем острове такие затеи не удаются. А вообще с ними иногда не легко поладить.
Нильс Ларсон молчал, он рассматривал иллюстрации в книге об итальянской архитектуре.
Мы, по обыкновению, сидели в просторном кабинете Фоверскоу. Десятник рассказывал о стычке между Мунком и братьями Линд.
— Они принадлежат к старому типу, изредка его еще можно встретить в простом народе. Не думают о себе и считают, что никогда в жизни не смогут отблагодарить своего хозяина, — сказал растроганный Фоверскоу. — Но, увы! Такие люди постепенно вымирают.
Я невольно вспомнил, сколько я натерпелся на работе.
— Разве надо работать, пока не свалишься? — спросил я.
— Нет, что ты. Это уже долг вышестоящих заботиться о том, чтобы ты не надрывался, — ответил Фоверскоу без особой уверенности.
— А когда же читать и вообще учиться, если работать до изнеможения?
— Да, Мартин, все это не так просто. — Фоверскоу смущенно улыбнулся. — Конечно, лучше всего установить такой порядок, при котором и рабочий и работодатель могли бы пользоваться своими человеческими правами. Неужели это так трудно?
— Очень даже трудно, — отозвался десятник. — Все равно как. если двое спят под одной периной, которая для двоих мала. Каждый тянет ее на себя, в конце концов более сильному достается вся перина.
Мне показалось, что его сравнение неудачно, но я не мог сообразить, в чем тут дело, и потому промолчал,
— Вообще, — сказал Фоверскоу, — по-моему, это несколько странный спор. Я работаю до двух, до трех часов ночи, и никто даже не подумает сказать мне; «Ты должен работать» или: «Ты должен отдохнуть».
— Неправда, я так говорю, и довольно часто,— крикнула жена Фоверскоу из своего угла, где она, как всегда, сидела с рукодельем, прислушиваясь к нашим разговорам; сама она в разговор почти не вмешивалась, и трудно было понять по ее лицу, что она думает. — Я часто гоню тебя спать. И кстати... прости, пожалуйста, что я перебиваю, но мне кажется, — есть все же какая-то разница между тобой, работающим по доброй воле, и теми, кто вынужден работать.
— Ты права, мамочка, — ответил Фоверскоу. Так он неизменно отвечал на все, что бы она ни говорила.
— Покорно благодарю. — Она иронически улыбнулась.— А вообще мне кажется, что пример с периной неудачен. Неужели ее в самом деле хватает только на одного? Вряд ли, — скорее один просто хочет захватить все, а другому ничего не оставить.
— Этого еще не хватало, мамочка становится социалисткой!— воскликнул Фоверскоу, притворяясь страшно испуганным. — Тогда и конца света недолго ждать.
— Я просто нахожу, что во всех ваших словах должен быть точный смысл, правда и справедливость. Немногого стоит такой спор, когда люди боятся взглянуть правде в глаза.
— Ты права, мамочка, — поддакнул Фоверскоу. Жена наградила его сердитым взглядом, и он умолк. Немного погодя он сказал, обращаясь к десятнику:
— Вообще мне странно слушать такие разговоры; вряд ли я зарабатываю столько, сколько любой квалифицированный рабочий. Умственный труд все меньше и меньше в чести; приходится утешаться тем, что ты, несмотря ни на что, владеешь всеми богатствами мира. — Он перевел взгляд на книжную полку.
Эти разговоры неизгладимо врезались мне в память. Впервые в жизни меня допустили к обсуждению серьезных вопросов наравне со всеми, и это немало способствовало моему умственному развитию. В ходе разговора иногда открывались новые, неожиданные стороны того или иного вопроса, что заставляло меня то и дело менять свои взгляды на предмет обсуждения, а следовательно— и на явления и на людей. Это в свою очередь влияло на мое отношение к жизни; я испытывал радостное чувство, как будто меня наполняли балластом, придававшим мне устойчивость и равновесие.
Беседы эти проливали новый свет не только на тот или иной вопрос, но и на самих собеседников. Десятник в кабинете Фоверскоу становился другим, чем на работе,— там он делал вид, что стоит на нашей стороне, против подрядчика. И жена Фоверскоу оказалась совсем не такой, как я думал. Она слыла женщиной холодной и высокомерной, которая считает ниже своего достоинства участвовать в наших разговорах. Но я не мог не согласиться с ее требованием честно высказывать свое мнение. Как часто мне доставалось за мою откровенность; в повседневной жизни не так-то просто быть искренним. Но здесь, где речь шла о жизненно важных вопросах, — здесь было бы преступлением искажать или утаивать что-нибудь. Долю моего восхищения Фоверскоу я перенес и на его жену. То странное выражение, с которым она прислушивалась к нашим разговорам,— я понял это только теперь, — оказалось вовсе не высокомерием, а недоверчивой усмешкой умной женщины над всеми, кто слишком легко швыряется словами. Мажет быть, .она принадлежала к числу исполненных мудрости и величия женщин, которых так часто рисовали Ибсен и Бьёрнсон, — женщин, которые презирали все мелкое, были совестью мужчин и заставляли их плыть против течения! Я, очевидно, слишком высоко ставил Фоверскоу и теперь старался исправить свою ошибку, перенеся часть восхищения на его жену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52