Это была умнейшая женщина!
Когда Фоверскоу хвалил меня за.то, что я не бываю у Фугльсанга, она отвечала:
— А почему, собственно? Мартину вовсе не повредило бы общение со своими товарищами. До сих пор он же общался с ними.
— И это не повредило ему, ты хочешь сказать? — перебил Фоверскоу. —Да, ты права, мамочка. И тем не менее я думаю, что ему скорей подобало бы проповедовать евангелие мира, а не евангелие борьбы.
Фоверскоу пытался сыграть на том, что было идеалистического в моей душе: он мечтал о мире и всеобщей гармонии. «Давайте сперва попытаемся исправить людей,— говаривал он, — а уж остальное образуется само собой. Только это нам и нужно».
Он дал мне книгу, написанную каким-то английским идеалистом и пацифистом, если не ошибаюсь — Драммондом. Это была одна из тех книг, которая под личиной идеализма грубо касается самого сокровенного в душе человека и развращает его ум. Читая ее, я испытывал такое чувство, будто меня до отказа пичкают идеализмом. Казалось, автор держит мое сердце в руках и что есть мочи накачивает его. Я содрогался от этого цинизма, сердце стучало где-то у самого горла, я прерывисто дышал. И вдруг я припомнил эту хватку — точно так же взрослые люди в воскресной школе, ласковыми с виду руками, во имя божие сжимали в кулаке детское сердце, наслаждаясь смертельным страхом ребенка. Дочитав до середины, я с отвращением и ненавистью отшвырнул книгу этого насильника.
— У меня есть еще несколько его сочинений, — сказал Фоверскоу, когда я вернул ему книгу. — Вот смотри: «Величайшее в мире!» Думаю, это больше придется тебе по вкусу.
Но я решил, что с меня хватит Драммонда.
— Меня от него тошнит, — сказал я. Фоверскоу снисходительно улыбнулся.
— Ну, уж и тошнит; лучше скажи, что он тебе просто не нравится. У тебя материализм все еще сидит в крови, да это и не удивительно, ты же вышел из рабочей среды. Но не забудь, что теперь ты наш. Ты должен привыкнуть к атмосферному давлению в мире идей. Впрочем, возможно, Драммонд для тебя слишком сильная доза. Кстати, у него много общего с Бьёрнсоном.
Может, у Драммонда и было что-то общее с Бьёрнсоном, но я предпочел обойтись без него. Я слишком много лет работал, слишком многое испытал, и опыт подсказывал мне, что все разговоры о победе доброго начала — только пустая болтовня. Что вообще подразумевалось под словами «быть добрым»? Человек, который среди друзей, да и по всей округе, слыл добрым, мог быть злее цепного пса со своими подчиненными; родных детей он, конечно, баловал и жалел, но зато батрачонка мог загонять до полусмерти. Нет, я на собственном опыте убедился, что добрый никогда не побеждает, наоборот — он всегда оказывается побежденным; только научившись огрызаться, человек может добиться сколько-нибудь сносных условий жизни.
Весь этот опыт лежал во мне мертвым грузом, не влиял на мои поступки и не помогал сложиться четкому мировоззрению; а теперь случилось так, что мне помог идеализм, принятый в слишком сильной дозе: мертвый груз пришел в движение и поставил меня перед необходимостью определить свой путь. Я не прочь был стать работником умственного труда, но в то же время хотел остаться тем же, кем и был. Я верил, что можно построить такой духовный мир, где нашлось бы место для миллионов простых людей, — мир, который опирался бы на их опыт. Ведь, как ни говори, мир создан именно руками трудящихся.
— Ты просто невозможен, — сказал Фоверскоу,—ведь мир, с божьей помощью, создали мыслители.
— Нет, мы создали, мы—рабочие,—неожиданно пришел мне на помощь Нильс Ларсон.—Труд рождает мысль.
Фоверскоу только головой покачал, услышав такую «ересь». Он долго и задумчиво смотрел на меня и наконец сказал:
— Видимо, примирить резкие противоречия и найти путь к созданию такого общества, где все проблемы будут решаться только добром, — задача людей умственного труда. Может быть, мы все-таки через сердце человеческое придем к осуществлению мечты Грундтвига о мире, где, по его словам, «лишь немногие имели бы слишком много, и еще более немногие — слишком мало».
Мысль прекрасная и заманчивая, но как осуществить ее с помощью одного только сердца! Я давно уже утратил детскую веру в то, что достойные всегда пробьются наверх, а недостойные останутся внизу. А как же добро, которое должно установить справедливость? Ведь она исходит от достойных, — значит, сверху, и притом по доброй воле. Но внизу-то останутся одни, а с ними добром не поладишь.
Получалось что-то непонятное.
Как-то вечером я пошел к Фугльсангу — к «непримиримым», как их называл Фоверскоу. Он, конечно, рассердится, когда узнает об этом, но... «Непримиримые» сидели в большом зале и пили пиво; толстый Мунк председательствовал за столом. Увидев меня, он в знак приветствия потряс бутылкой.
— А ну-ка, кружку баварского ученику Высшей народной школы! — закричал он, освобождая место подле себя.
Прерванная моим приходом беседа возобновилась, как только я уселся. Фоверскоу не ошибся, — разговоры были самого материального порядка, — как добиться увеличения заработной платы и сокращения рабочего дня. Духовных вопросов они не касались.
— А о чем нам, черт подери, еще говорить? — заявил Мунк. — О бороде Магомета, что ли? У кого жена и дети, те только по воскресеньям могут позволить себе роскошь начистить свои деревянные башмаки. А путь от дома до работы часто такой длинный, что время остается только на еду и сои. «Не все сразу», — как сказала баба, родив двойню. Дай нам кусок хлеба, дай нам время для отдыха, тогда и о другом поговорить можно.
Я промолчал, и они продолжали беседу. То и дело упоминалось слово «забастовка».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52